– Федор Иванович! Но ведь ошибка Ульриха Авранека невольная, так уж получилось, он действительно пошел за госпожой Балановской и затянул темпы как бы не по своей воле, не желая сбивать молодую певицу. Как бы из добрых побуждений он ошибся, а это нужно понимать и прощать. Напишите господину Авранеку письмо с извинением, а я и без вас все улажу. Труднее с Тютюнником, который давно меня смущает, но не было повода удалить его с этого очень важного в театральной жизни поста. Он, как и фон Бооль, недавно покинувший свой пост заведующего московской конторой императорских театров, больше чиновник, со всеми своими хорошими и дурными качествами, чиновник-службист, он заботится о порядке, строгой письменной отчетности, расписании очередей в репертуаре, дисциплине. Все у него налажено, как на железной дороге. Его огромный портфель, наполненный бумагами, – предмет постоянных насмешек актеров и актрис. Все у него уложено, как говорится, горошина к горошине, и все сходится на бумаге замечательно, стоит только свистнуть, и поезд тронется.
– Но это только на бумаге, а на самом деле жизнь не уложишь в график, мало ли что бывает. И я в этот график никак не могу уложиться, и все его списки, графики взрываются, нарушаются. – Шаляпин незаметно для себя начал горячиться.
– Знаю, знаю, и вы у фон Бооля и Тютюнника как бельмо на глазу… Он просто ждал этого скандала с надеждой: а вдруг вы, Федор Иванович, действительно хлопнете дверью и уйдете из театра, вот раздолье-то будет для таких, как Тютюнник… Сегодня скандал, завтра скандал, может быть, Шаляпин, в конце концов, уйдет, и оперный репертуар пойдет как по маслу. Вот почему Тютюнник и ничего не сделал, чтобы тут же погасить ваш конфликт, ему просто нужно, чтобы вы ссорились, выходили из себя, а они будут подмигивать, разводить руками, глумливо ухмыляться. Они привыкли театр рассматривать как обычное казенное учреждение, где служат.
– И уж совсем непозволительно, что он на репетиции «Фауста» с Коутсом вел себя демонстративно, так, что милейший Сергей Трофимович сделал ему замечание, и Тютюнник не менее демонстративно покинул театр.
– Это уж показалось совсем недопустимым. Обязанность главного режиссера – умиротворять артистов, а не возбуждать, его уход с репетиции – явное нежелание отвечать за спектакль, а следовательно, он должен подать рапорт об отставке, что уже и сделано. Так что беритесь за режиссирование, Федор Иванович, хотя бы своих спектаклей. Я распоряжусь вполне официально.
– Да я уже и занимаюсь постановкой «Дон Кихота» – вместе со Шкафером, ведь через месяц – премьера в Большом.
– Успеете? – спросил Теляковский.
– Только пришлите питерских дирижеров. Московские забастовку объявили, подведут еще… Вы знаете об этом?
– Более того… Знаю и о телеграмме Зилоти, который упрекал Коутса за согласие работать с вами.
– О! – оживился Шаляпин. – Этого я и не знал… Дам ему сегодня же телеграмму: «Бойкот дирижеров против Шаляпина уже разрастается. Примкнули Париж, Вена, Берлин, Кобелянск. Положение Америки не выяснено – упорно молчит. Телеграфируйте им о согласии Шаляпина. Как, Владимир Аркадьевич, сойдет?
– Не стоит! Обидится. А вам петь с ним в концертах придется!
– Нет уж, обязательно пошлю такую телеграмму… Корчат из себя интеллигентов…
«Было уже около трех часов ночи, когда мы с Шаляпиным после написания им письма Авранеку перешли к обсуждению режиссерского вопроса на оперных сценах императорских театров, – вспоминал В.А. Теляковский, перечитывая свои дневники тех дней. – Вопрос касался не режиссеров-администраторов, а режиссеров-художников, которые ставят оперы. В конце концов мне удалось его убедить, что его ни один режиссер не удовлетворит, а потому самое лучшее будет, если он возьмет на себя режиссирование тех опер, в которых участвует. Он согласился.
В половине пятого мы с Шаляпиным расстались, выпив чуть не целый самовар.
Письмо его рано утром было отправлено Авранеку, и инцидент был окончательно ликвидирован».
Но долго еще не умолкал разговор об этом скандале, постоянно подогреваемый в прессе. Недоброжелатели и завистники воспользовались случаем, чтобы перемывать косточки великого певца и актера.
О своих переживаниях Шаляпин написал 12 ноября 1910 года своему другу, которого мы уже не раз вспоминали здесь, Федору Волькенштейну: «…Прости меня за долгое молчание. Сказать по совести, у меня было столько хлопот по постановке «Дон Кихота» и всяких сценических и театральных дел, что я положительно не мог найти минуту, чтобы тебе написать. Спасибо тебе за писульку. Она была для меня так же дорога и мила, как если бы человеку, надолго запертому в вонючий нужник, принесли бы чудную ароматную розу.
В самом деле, я, кажется, и по сие время еще не вылез из грязи российского нужника, в который посадило меня российское руководительство, иначе говоря, кричащая интеллигенция, которой хоть кого угодно оболгать – все равно что плюнуть. Я, как доктор Штокман (Ибсен), оболган и будто бы уничтожен «большинством» – мне плевали в лицо, кому было только не лень, и, как я заметил, делали это с редкостным удовольствием. Слава Богу, что презрение мое к этой различной сволочи оказалось весьма превосходящим их всех, иначе, пожалуй, и в самом деле они уничтожили бы меня. Смешно мне очень и в то же время ужасно стыдно за них. Бедные обезьяны!
Насчет адвоката Канатова и другого его товарища, – я думаю, что для них было бы много чести, ежели собрались бы присяжные поверенные. Мне кажется, что после того, как у них были испорчены мною физиономии, они сами поймут, что оставаться в корпорации несколько неудобно, а впрочем, это такие хавроньи, что с них как с гуся вода.
Н…да, ошиблись малость, а очень, должно быть, им хотелось побить.
Милый Мишута, скоро, может быть, я приеду в Питер и буду очень рад тебя обнять, а также и милую Александру Ивановну. Пластинки мои на этот раз вышли великолепно. Я очень доволен.
Сегодня пою первое представление «Дон Кихота». Репетиция генеральная прошла при сплошных овациях мне от присутствующей публики.
Целую тебя крепко. Твой всегда Федор Шаляпин.
Целую ручку Александре Ивановне. Маша кланяется».
Как видим, Маша кланяется уже и из Москвы…
Какие же хлопоты занимали Шаляпина по постановке «Дон Кихота»?
Владимир Аполлонович Лосский, исполнитель Санчо, в частности, вспоминал много лет спустя после премьеры, как он вместе с Шаляпиным подыскивал по всей Москве Россинанта и осла, которые должны были дружно сосуществовать на сцене и походить на тех животных, которых нарисовал Сервантес. «Однажды, идя на репетицию, я увидел у артистического подъезда Большого театра десятка полтора извозчиков – все на белых лошадях. Это были кандидаты в Россинанты. Им был произведен смотр, но ни один не удовлетворял: среди них не нашлось того настоящего «одра», о котором мечтал Шаляпин. Наконец «одер» был найден где-то на бойнях. Это было художественное олицетворение Россинанта: он еле волочил ноги, был меланхоличен. Сам Сервантес не мог бы мечтать о более совершенном воплощении созданного им образа. Этот Россинант успешно провел несколько репетиций, но до премьеры так и не дожил: по распоряжению дирекции его почти совсем не кормили, чтобы он, не дай Бог, не разжирел и не утратил своих идеальных форм. Бедняжка не выдержал предписанного ему режима и протянул ноги накануне премьеры…
