В том же номере газеты появилась большая статья Конева «Сила Советской Армии и Флота в руководстве партии, в неразрывной связи с народом», в основу которой легло его выступление на октябрьском пленуме. Иван Степанович утверждал, что Жуков «переоценил себя и свои способности (между прочим, совершенно точное определение! — Б. С.), стремился все вопросы руководства Вооруженными Силами решать единолично, не выслушивая мнений других и полностью эти мнения игнорируя».
Весьма критически коснулся Конев и роли Жукова в Великой Отечественной войне. Правда, для начала оговорился: «Коммунистическая партия и советский народ не отрицают заслуг т. Жукова перед Родиной». И тут же перешел к разоблачению «маршала Победы»: «Т. Жукову следовало бы помнить, что в его деятельности было немало крупных ошибок и промахов». Иван Степанович возложил на Георгия Константиновича немалую долю ответственности за неготовность Красной Армии к отражению немецкого нападения в 41-м. В частности, поставил ему в вину «одновременное развертывание большого количества крупных механизированных соединений без учета возможности их своевременного укомплектования боевой техникой и кадрами специалистов, что отрицательно сказалось на ходе вооруженной борьбы в начальный период войны». И разгром немцев под Сталинградом, утверждал Конев, спланировал не Жуков, а Ставка в целом, причем особую роль сыграли предложения Ерёменко и Хрущева. Иван Степанович знал, как польстить первому секретарю. Припомнил Конев и неудачную попытку Жукова в бытность представителем Ставки на Северо-Западном фронте ликвидировать демянский «котел» зимой 42-43-го годов, и то, что Георгий Константинович выпустил из окружения немецкую 1-ю танковую армию весной 44-го…
Закончил же статью Конев скрытым намеком на роль Георгия Константиновича в разгроме группы Маленкова и Молотова, которая теперь трактовалась уже не так, как в июне:
«…Т. Жуков неоднократно выступал против культа личности Сталина, резко критикуя его за ошибки. Однако эта критика была рассчитана не на то, чтобы помочь партии преодолеть отрицательные последствия культа личности (можно подумать, что были еще и положительные! — Б.С.), а на то, чтобы возвеличить самого себя… Он потерял партийную скромность».
Отставкой Жуков был потрясен. Военная служба составляла для него смысл жизни. И вот неожиданно пришлось оказаться не у дел. Позднее маршал рассказывал Симонову о своем состоянии после октябрьского пленума: «Мне пришлось пережить в своей жизни три тяжелых момента (первые дни битвы под Москвой, опалу 46-го года и опалу 57-го года. — Б С.). Если говорить о третьем из них, то тут в чем-то, очевидно, виноват и я — нет дыма без огня (выходит, маршал, пусть не прямо, но признал обвинения в бонапартизме? — Б. С.). Но пережить это было нелегко.
Когда меня в 57-м году вывели из состава Президиума ЦК и ЦК и я вернулся после этого домой, я твердо решил не потерять себя, не сломаться, не раскиснуть, не утратить силы воли, как бы ни было тяжело.
Что мне помогло? Я поступил так. Вернувшись, принял снотворное. Проспал несколько часов. Поднялся. Поел. Принял снотворное. Опять заснул. Снова проснулся, снова принял снотворное, снова заснул… Так продолжалось пятнадцать суток, которые я проспал с короткими перерывами. И я как-то пережил все то, что мучило меня, что сидело в памяти. Все то, о чем бы я думал, с чем внутренне спорил бы, что переживал бы в бодрствующем состоянии, все это я пережил, видимо, во сне. Спорил, и доказывал, и огорчался — все во сне. А потом, когда прошли эти пятнадцать суток, поехал на рыбалку. И лишь после этого написал в ЦК, попросил разрешения уехать на курорт. Так я пережил этот тяжелый момент».
Этот 15-дневный сон как бы стал для Георгием Константиновичем переходом из одного мира, армейского, в другой — штатский.
Первое время после отставки Жуков еще рассчитывал на возвращение в армию, пусть и на малозначительную должность. Ведь в постановлении октябрьского пленума, было записано: «секретариату ЦК КПСС предоставить т. Жукову другую работу». Дочь Элла вспоминает: «Первое время отец надеялся, что не останется не у дел. Ведь ему было чуть за шестьдесят, он сохранил силы и здоровье, стремление использовать свой колоссальный опыт для военного строительства. Однажды, вернувшись домой из института, я увидела отца в столовой. Он сидел в кресле у окна, держа в руках какой-то листок бумаги, и был явно удручен. На мой вопрос: „Пап, что случилось?“ — он ответил, что уже не первый раз пишет на имя Хрущева просьбу предоставить любую работу. Готов командовать округом, готов возглавить военную академию, стать, наконец, рядовым преподавателем. И вот получил очередной отказ „В настоящее время предоставить вам работу представляется нецелесообразным“, — зачитал он строчку из письма, еще более помрачнев. Мои слова:
«Пап, ну не надо огорчаться!» — не слишком его ободрили. До сих пор корю себя, что не была теплее и внимательнее к отцу. По молодости лет мне казалось, что такой сильный человек, каким он был всегда, не нуждается в утешении».
15 марта 1958 года Жукову объявили об увольнении из рядов вооруженных сил с пенсией и правом ношения мундира. Теперь главным в жизни Георгия Константиновича стала работа над мемуарами и новая любовь, которая пришла к нему в Свердловске еще в начале 50-х. Звали последнюю жену Жукова Галиной Александровной Семеновой, и была она моложе маршала на тридцать лет.
Вспоминает дочь Георгия Константиновича и Галины Александровны Мария: «Мои родители познакомились в Свердловске (Екатеринбурге) в 1950 году. Отец командовал Уральским военным округом, а мама работала там после окончания Казанского медицинского института.
Отец писал в своем дневнике, что при первой встрече не обратил на маму никакого внимания (он болел (микроинфаркт) — Б. С.), и мама лечила его на дому). Когда ему стало лучше, он заинтересовался ее жизнью, семьей, увлечениями. Ему понравилась ее скромность, но особенно, как он сам признавался, красивые, теплые, зеленые глаза. В них всегда таилась какая-то неповторимая грусть…
Мама была хороша собой, в ней все было гармонично: богатый внутренний мир, необыкновенная доброта, красивое лицо, стройная фигура, легкая походка, особая манера говорить. Отец тогда выглядел моложаво, лицо свежее, живое, блестящие глаза, статность. Поначалу маму смутило его внимание (говорят, что, выздоровев, Жуков пригласил молодую врачиху покататься на катере, как когда-то в Берлине актрису из Киева. — Б. С.). Она, как могла, избегала встреч, но отец был настойчив. Галина стала его самой сильной в жизни любовью, хотя и поздней.
