Некоторое время спустя мне попалась среди трофейных материалов финская карта Ленинграда и окрестностей, где все населенные пункты имели финские названия. Но и по этой пропагандистской карте было ясно, что финны на Ленинград претендовать не будут: их сил на такой город, с населением, равным населению всей Финляндии, вместе взятой, просто не хватит. Едва ли эта страна могла бы и прокормить такой громадный город.
Судьба Ленинграда быд неясна. Мы взвешивали варианты. Возможность длительной осады не укладывалась в голове. (Кстати, слово «блокада» мы услышали только от тех, кто её перенес, и уже ближе к концу войны; у нас на Карельском фронте, где было столько ленинградцев, говорили «осада»).
Наряду с печальными известиями были заботы дня и забавные моменты. Мы были молоды, и не только огорчались, но и смеялись. Забавен был иероглифический дневник Янковского: кружок и в нем три точки (т. е. «каша») означал впечатление от еды, балалайка — музыкальные впечатления и т. д. Три кружка — сильное впечатление от еды, три балалайки — сильное впечатление от музыки (в Бсломорск эвакуировалась петрозаводская оперетта). Не менее забавляли нас его рассказы, например, о том, как он решил изобрести однострунный рояль. Для этого он решил очистить мозг голодом. Голодал три недели.
— И'как Вы себя чувствовали?
— Отлично. Моча коричневая, и при этом очень снижается половая потребность.
— А однострунный рояль Вы изобрели?
— Конечно, изобрел. Это же была моя плановая работа.
Однажды по распоряжению начальства капитан Б. приказал нам подать полные списки своих знакомых. Я был ошарашен. По наивности я считал, что нужно перечислять действительно всех. Но ведь знакомых были сотни. Дойдя до Н.Д.Флиттнер, я остановился в сомнении, потому что она была немкой, и не только для меня, но и для нес могли получиться неприятности, если бы по моему списку стали бы рыться в досье моих знакомых. Я пошел советоваться к Прицксру. Он сказал, что я сошел с ума и что надо написать имена 4–5 человек, больше из родственников. Никаких немцев не должно быть. Я.сказал, что ведь могут проверить. На это Давид справедливо заметил, что никто ничего никогда проверять не будет. Нужно только подать бумажку, а раз мы работаем в развсдотдслс, значит, мы уже проверены. Я так и написал, и все были удовлетворены. Но насчет проверки Давид был все-таки не прав.
Мешок с письмами, собранными еще в сентябре, между тем, кончился; появлялись изредка новые письма, снятые с пленных или убитых, но и тех и других было мало, и писем, соответственно, тоже.
Из нашей уютной избы нас перевели обратно в здание штаба[255]. Там шла какая-тда настоящая работа, но больше всего клеили карты. Это было основным занятием развсдотдсла, так как обстановка до декабря еще менялась. Должен сказать, что клеил я очень плохо.
Здесь я стал понимать, откуда берутся разведывательные данные.
Во-первых, из донесений воинских частей: кто ведет огонь, какие орудия и сколько их есть у противника и, судя по этому, какое количество войск при них. Чтобы выяснить, какие именно части стояли перед нами, нужны были «языки». Но время для их захвата еще не пришло.
Во-вцорых, из радиодонсссний от наших агентов. Им ведало отделение дальней разведки. Агенты были, видимо, размещены в узловых точках вдоль дориг, ведущих к фронту (рокадных дорог вдоль фронта у немцев не было)[256], агенты считали проходящие части и машины. Поветкин и его люди этим донесениям не доверяли, особенно когда они не соответствовали их представлениям о том, что, с их точки зрения, должно было делаться на фронте.
— Сдвоился, — цедил сквозь зубы какой-нибудь штабной майор. «Сдвоился» — значит «стал двойником», работает на нас и на противника, дезинформирует. Двойники, может быть, и в самом деле бывали (во всяком случае были они среди немецких и финских агентов у нас, но об этом в другой раз); но тут дело было в общем отношении, которое установилось к агентам со стороны командования. Выходившего от противника агента часто ждала печальная судьба — очевидно, по такой логике: трудно представить, что, живя за границей, человек не захочет там и остаться. А это переносилось и н$ агентов, живших и не за границей, а в тайге. Ментальность Кулика.
Надо иметь в виду, что единого фронта на север от Онежского озера не было. Были небольшие отрезки фронта поперек дорог, ведших с запада на восток, а в промежутках между ними — сотни километров тундры или пустой, болотистой, редковатой карельской тайги. Наш Карельский фронт был разделен сначала на опергруппы, а с весны 1942 г. — на армии. На Мурманском направлении немцам преградила путь 14-я армия, на Канда-лакшском — 19-я, на Кестеньгском, где немцы смыкались с финнами, — 26-я, на Ухтинском и Медвежьегорском против финнов стояла 32-я,[257] на Свири — 7-я, которая принадлежала то нашему, то Волховскому фронту. На занятой немцами территории не было почти никаких населенных пунктов; а если были отдельные лесные деревушки, да на Кандалакшском направлении — поселок Алакуртти, забранный в финскую войну от финнов, то население из них давно либо было эвакуировано, либо бежало. Только в южной, «олонецкой» и «петрозаводской» Карелии, оккупированной финнами, карельского населения за линией фронта осталось довольно много.
На севере, между Баренцевым морем и Ухтой, наступление их завязло ко второй половине сентября, и фронты были кое-где даже несколько отодвинуты; на юге же противник наступал энергично. К октябрю был взят Петрозаводск, и в конце месяца бои шли у Медвежьегорска. Надвинулась зима. Длинная слякотная осень здесь поздно в сентябре сменяется ранней зимой.
Для понимания дальнейшего нужно, вероятно, сказать, что первоначально на севере — от Баренцева моря до Ухты — армия противника состояла как из немецких (в том числе эсэсовских), так отчасти и из финских частей, и лишь южнее, от Ухты до Свири, части были почти полностью финские. Но впоследствии между финскими и немецкими солдатами начались конфликты: видимо, немцы вели себя высокомерно, и финны ощущали их как оккупантов. Тогда было произведено размежевание: на Мурманском, Кандалакшском и Кестеньгском направлениях стояли только немецкие части (на Мурманском — докомплектованные из горных австрийцев), от Ухты до Свири — только финские.
На расклейке карт я пробыл недолго. Этот период запомнился не работой, а тягостным хождением по нужде. О канализации в Беломорске и не слыхивали, и в тылах нашего роскошного каменного дома был сооружен большой деревянный нужник, расположенный в низинке, посреди незамерзающего озера мочи. Где-то в сторонке был, очевидно, нужник для генералов, но когда в штабе появились девушки, они ходили в большой нужник, куда и все. Это бы все еще ничего, да Янковскому и мне пока что не выдали пропусков в здание штаба — якобы потому, что мы, хоть и на офицерской должности, были «рядовые необученные», на самом же деле — впредь до проверки. Выйти наружу по черной лестнице мимо часового было можно, но вот обратно войти было много трудней; если попадался добросовестный часовой, так приходилось дожидаться, пока пройдет знакомый командир (в то время еще не «офицер») и проведет с собой; а телефона, чтобы позвонить к себе в отдел, у входа не было.
