Кормили плохо. Утром и вечером чай, вернее, кипяток, в обед похлебка из воды и крупы или воды и капусты. Хлеба граммов 250–300. Лето стояло в разгаре, все мы были в трусах, окно держали открытым, оно выходило во двор. В него был виден двор и вся внутренняя часть тюрьмы. Во дворе можно было видеть заключенных, когда их группами выводили на прогулку. Камера, где я сидел, вела переписку с соседними камерами и с теми, которые были вверху и внизу. Для этого пользовались спичечной коробкой и длинной ниткой. Клали в коробочку записку и камешек для тяжести и кидали в сторону соседнего окна, а те ее ловили, а сверху соседи опускали такую же коробочку. Во время прогулок в одной из камер я увидел Логачева. Он сидел этажом выше. Потом я увидел Красюкова. Он сильно изменился – из здорового, толстого он превратился в высокого и длинного, худого как скелет. Огромные рабочие сапоги болтались у него на ногах, длинные тощие руки висели как плети. Он был в трусах и майке.
Передачи мне не приносили, да их и не разрешали. Как-то свояченица Зоя Федоровна Дуденко сумела передать пару белья. Я подружился с украинцем Козаченко. Он обвинялся во вредительстве на базе «Заготскота». Вредительство заключалось в том, что случился падеж от бескормицы и скученности скота. Его впоследствии оправдали, и он во время войны в составе 197-й стрелковой дивизии был автоматчиком, его взвод нес патрульную службу в Вешенской, и участок патрулирования совпал с тем местом, где я жил. Это было в июне 1941 года. Возвращаясь из райкома партии домой на вечерней заре, я около квартиры встретил автоматчика, всмотрелся в него и узнал Козаченко. Мы оба обрадовались. Я позвонил командованию дивизии, чтобы его подменили. Они это охотно сделали, и мы весь вечер сидели у меня дома, пили чай и вспоминали те тяжелые дни в нашей жизни. Во вторую военную зиму он героически погиб в боях за совхоз «Красная заря» Боковского района, в 50 километрах от Вешенской. Так оборвалась жизнь этого замечательного, душевного, не унывающего никогда, всегда веселого человека.
Когда мы были в камере, часто вели разговоры о прожитой жизни, вечерами он тихонько пел задушевные украинские песни, и мы тихо ему подпевали. В камере был карандаш и тонкая курительная бумага, многие писали письма на волю и во время прогулок перекидывали их через забор на тротуар в расчете, что их кто-либо подымет и пошлет по адресу. Писал и я такое письмо Сталину, доказывал, что напрасно посадили в тюрьму. Писать что-либо – жалобы, просьбы, заявления – нам запрещалось. Мы содержались в строгой изоляции. Никого к нам не допускали – ни прокурора, ни врача, хотя переписка между камерами шла оживленная, но писать было решительно нечего. Ну чем я мог поделиться с Логачевым или с Красюковым? Сидели мы, ничего не зная, не ведая. Новости слышали только от вновь арестованных, вот и все.
На допросы из камеры вызывали редко, да и вызываемые мало что могли рассказать. Из хлеба заключенные сделали фигуры шахмат. На полу в темном углу, куда глаз надзирателя не доставал, начертили шахматную доску и играли в шахматы. Это хоть немножко отвлекало от той тяжести, которая непомерно давила на меня. Тяжесть незаслуженных, диких, ни на чем не основанных действий, начавшихся с ареста. Так как и обвинений мне не предъявили, да их и до дня освобождения не предъявляли, а лишь требования подписать уже напечатанное на машинке показание. Ни одного человека, который бы сказал, что он враг Советской власти, не согласен с политикой партии, я в камерах не встречал. Не встречал и тех, которые открыто поддерживали бы Троцкого или Бухарина. Возможно, что скрытые враги и были, но большинство было таких, как я, и мне подобных, ни в чем неповинных людей10. <…>
Из камеры арестованных часто вызывали на допрос. Вызвали и меня. Посадили в «воронок». Он был оборудован не так, как в Ростове, в нем были отгорожены клетки, где можно было только стоять, прижавшись к стене. Клетка закрывалась дверкой, посередине был проход. По бокам несколько клетушек, в которых можно только стоять, и то впритирку. Меня посадили в такую клетушку первым, затем стали усаживать других. Я услышал разговор, и он мне показался знакомым. Это были голоса Логачева и
Красюкова. Вначале один, а затем другой что-то говорили охране. Когда машина тронулась, я постучал по перегородке и спросил, кто со мной по соседству, и сказал, что я Луговой. Тогда сосед ответил, что он Логачев. Я спросил у него: «Как дела, Тихон?» Он сказал, что дела крайне плохи, что он готов повеситься, что он подписал показание, подписал, что он враг народа, подписал, что и я враг народа, что подписал и о Шолохове, якобы тот тоже враг народа. Я тут же разругал его, как только умел. Но потом посоветовал, как только он добудет бумагу и карандаш, написать отречение от того показания и изложить в нем причину, почему он подписал такие показания. Советовал потребовать прокурора и все ему рассказать.
Нас на этом прервали. Куда-то привезли. Он еще успел сказать, что сделал это потому, что его пытали и что он не выдержал и подписал (не выдержал этот кремневой крепости человек). Видимо, после подписания он был в этой общей камере, какую мне показывали, где хорошо кормили, где я только глянул на хорошую еду.
Поместили нас в каком-то полутемном помещении на первом этаже. Каждому здесь была дана приличная койка. В камере было человек семь или восемь, один из них поляк – видный работник Польской компартии, он приезжал по делам в Коминтерн. Как он был арестован, за что – не знаю. Он мне подарил старенькие заштопанные носки, у него их было много. Мои носки и портянки попрели, порвались и я надевал сапоги на босу ногу.
Остальные арестованные лежали на койках и молчали. Видимо, они были подавлены. По всему было заметно, что арестованы они недавно. Просидел я здесь не более суток. Поздно ночью меня вызвали и повели на допрос. Долго водили по коридорам, поднимали на лифте и наконец ввели в приемную и сказали: «Пойдешь к Ежову».
Ежов допрашивал меня один. Он встал из-за стола, где были телефоны и всякие канцелярские принадлежности, и подошел к другому длинному столу, стоявшему у стены. Он остановился в конце стола, противоположном тому, где я стоял. Возле Ежова виднелась высокая стопа «дел». Я вначале подумал, что это «дела», заведенные на других арестованных. «На тебя имеется пятнадцать показаний, – и он похлопал ладонью по стопке, – изобличающих тебя во вражеских делах». Я попросил назвать хотя бы одно. Он стал называть фамилии людей, давших на меня показания. Фамилии этих людей я слышал впервые, я не знал, что это за люди. Так я и сказал Ежову, что я их не знаю, и попросил по порядку прочесть все заново. Первым оказался гражданин из станицы Боковской. Сидел он в Миллеровской тюрьме, ему, как стало известно позже, обещали освобождение из-под ареста, если он даст на меня показания. Что с ним сделали, мне неизвестно, но показания он подписал. Я, не зная, кто его допрашивал, сказал Ежову, что допрашивал Кравченко, начальник райотдела НКВД, этот ярый карьерист и вредитель. Ежов спросил, откуда я это знаю. Я ответил, что слышу по смыслу, что это дело рук Кравченко. Вторым был житель города Миллерово. Я также сказал, кто его допрашивал. Ежов спросил, откуда я и это знаю. Я сказал, что угадываю по «творчеству» этого негодяя. Так я опознал следователей многих допрошенных, дававших на меня показания, рассказал Ежову, чьих было рук это дело. Все эти показания были даны лицами, по тем или иным причинам арестованными, сидевшими то в Миллеровской, то в Каменской тюрьмах, слышавшими где-то мою фамилию и больше ничего не знавшими. Им предложили подписать протокол допроса с показаниями на меня, и они его подписали. Их обещали после подписания протокола допроса выпустить из тюрьмы за это. Да если бы и не обещали, они бы подписали все равно, а некоторым дали бумажку, сказали: «Подпиши», те не глядя подписывали. Другим говорили: «Подписывай, так надо» и так далее. Ежов прочитал мне пятнадцать дел, ничего мне не сказал, велел увести. Но еще до ухода я рассказал Ежову, как мы ехали с Логачевым в машине по соседству, разделенные диктовой перегородкой, что Логачев мне рассказал о его показаниях, полученных под пытками, и что он от них отказывается. Ежов удивился тому, что нас так везли, что мы имели возможность разговаривать, что охрана этого не учла.
