— Две колы и три шоколадки, — ответила я.
Док так посмотрел на меня. Ну, вы понимаете. С состраданием.
Час спустя я была уже на столе в операционной. У ребенка было тазовое предлежание, и пуповина обмоталась вокруг шеи. Без кесарева было не обойтись. Джон наблюдал, как мне сделали разрез. Вдруг его лицо стало серым и он зашатался.
— Выпрями колени! — заорала я. — Не сметь падать!
Он вздрогнул и пришел в себя. Тут я услышала плач и спросила, кто у меня.
— По-моему, это девочка.
— Что значит «по-моему»?
— Да у нее тут все так опухло…
Мы не могли дать нашей дочери имя, не разглядев ее как следует. Пару часов спустя я, лежа на больничной койке, спросила у Джона, какое имя первым пришло ему в голову, когда он увидел нашу малышку.
— Бри, — ответил он.
Как все младенцы, при рождении она была покрыта чем-то белесым.
Я закатила глаза и решила: пусть будет Элла.
Нотариус сказала, что такое имя не годится. По-испански «элла» означает «она». Нет, не годится. Тетке было плевать, что в англоязычных странах Эллы встречаются сплошь и рядом.
Шли дни, а мы все любовались на свою малышку. На наше чудо. И наконец решили назвать ее Мариной.
Отчасти потому, что это имя звучало как-то по-испански. И в то же время оно было греческим, как моя мать. Но главным образом потому, что глаза у нее были голубые. Их спокойная, незамутненная синь напоминала мне океан в солнечный день, место, где я всегда чувствовала себя в тепле и безопасности.
Ах, Марина. Моя красавица. Помню, как я держала тебя на руках. И как училась тебя нянчить.
Молоко пришло у меня с полной силой в тот вечер, когда мы вернулись из больницы домой.
— Ты похожа на восточную танцовщицу, — сказал Джон, глядя на располневшую меня. Этот же самый Джон приволок мне в больницу мои трусики-стринги и джинсы в обтяжку, как будто думал, что после родов я тут же обрету свой нормальный размер.
— Пожалуйста, найди мне молокоотсос! — взмолилась я. — И не дешевый. Пусть это будет «кадиллак» среди молокоотсосов. — У меня было такое чувство, словно мои груди вот-вот разорвет.
Но ах, до чего же забавно вспоминать обо всем этом сейчас. Я с радостью переживаю вновь и вновь те болезненные ночи, когда маленькая дочурка кусала меня, словно демон. Эта маленькая жизнь на моих руках. Ее молочное дыхание. Рядом мой муж, который приносит ее покормить в лунном свете. А потом нежно укладывает нашу малышку в плетеную колыбельку.
Марина, ты положила конец нашим странствиям.
Марина, твое появление перенесло нас во взрослую, родительскую жизнь. В ту ее фазу, когда день тянется бесконечно, а годы летят незаметно.
Время, которое, к сожалению, закончилось так быстро.
Время, которое я не променяю ни на что.
Мы довольно долго пытались забеременеть во второй раз — наконец в 2001-м появился он, Обри. Такой всегда довольный, восхитительный младенец — толстенький, спокойный, прямо маленький будда, — что нам тут же захотелось еще одного такого, и тогда — шарах! — в 2003-м родился Уэсли.
Внезапно я оказалась с тремя детьми моложе шести лет на руках и при этом работала полный рабочий день. Естественно, пострадал наш брак. Мы с Джоном стали друг для друга как мебель.
Мы были так напряжены, что думали о разводе.
Но старый стул, к которому привыкаешь, становится таким удобным, что жалко так сразу взять его и выкинуть.
К тому же наши родители — его и мои — прожили вместе по пятьдесят лет. Они были для нас примером. Глядя на них, мы потихоньку переживали все, минуту за минутой.
Мы редко бывали вдвоем, только он и я. Джон бросил школу. Почему? Возьмите сорок учеников, перемножьте на двадцать пять парт и двадцать учебников, тогда поймете. Он стал торговым представителем фармацевтической фирмы «Глаксо-Смит-Кляйн». Время от времени выигрывал «Глаксо-путешествия». В 2006-м мы ездили в Ванкувер. Тогда впервые за десять лет мы с Джоном оказались вдвоем.
Затем летом 2009-го Джон выиграл поездку на Гавайи. Вот тогда, пока мы планировали путешествие и собирали чемоданы, я и заметила мою высохшую руку. Визит к неврологу я отложила до после поездки, ибо, позвольте вам заметить, когда впереди у вас полностью оплаченный отпуск на Гавайях, то ни о чем плохом и не думаешь.
Забудем о временных проблемах со здоровьем. В то лето меня больше всего заботило, где найти серебристые шпильки (элегантные), которые подойдут к моим серебряным браслетам на щиколотку (тоже элегантным), чтобы надевать их с моим любимым платьем для вечеринок-луау — голубым в обтяжку.
Да, и подходит ли мой бирюзовый батиковый саронг к моему купальнику? О боже! Вот это, скажу я вам, серьезные проблемы.
В августе мы с Джоном оставили детей на Нэнси и Стефани и полетели в нашу техниколоровую мечту. Отель «Ройял» в Гонолулу ослеплял изысканными античными рельефами и изысканной розовой гаммой — не то что его приторный, как сахарная вата, близнец в Южной Флориде. Тихий океан был фиалковым вдали от берега и зеленовато-голубым вблизи. Цветочные гирлянды ослепляли фуксией, закатное небо — ярко-оранжевым.
Фирма распланировала для нас всю поездку, каждую минуту мы были чем-нибудь заняты. Луау с жареной свининой. Танцы. Мы с Джоном взяли урок серфинга и покатались на лошадях на ранчо с видом на океан. Бок о бок мы стояли на утесе и наблюдали, как тонет в море огромное солнце цвета манго.
Незабываемое мгновение. Как и то, когда я впервые увидела Джона рассекающим воду бассейна в 1991-м. Или лед на Дунае в наш первый год в Будапеште.
Под конец мы с гидом отправились на каяке на пляж Ланикаи, считающийся одним из красивейших пляжей мира. Песок там белый и тонкий, как мука, но не прилипает к коже. Я назвала его «волшебный песок».
Вдоль пляжа у самого берега тянется коралловый риф, вершины которого в отлив поднимаются над водой. Мы плавали вдоль него, любуясь тропическими рыбами и анемонами, а те помахивали нам своими щупальцами, колеблемыми течением. Богатство красок изумляло: оранжевый, желтый, пурпурный, голубой.
Благолепие нарушил представитель фирмы из Нью-Йорка, который устроил переполох, увидев пару акул-нянек. Он вылез на риф и завопил не своим голосом:
— Акува! Акува! — Это было бы забавно, не потопчи он при этом тысячи поколений кораллов.
«Болван!» — подумала я, опуская голову в кристально прозрачную воду с акулами и прочими чудесами.
На Гавайях тоже бывали тревожные моменты, например когда я не могла натянуть облегающее платье или не справлялась с шампуром с креветками ослабевшей левой рукой, — но я быстро обо всем забывала. Вернувшись в Вест-Палм-Бич, я записалась на прием к неврологу и бросилась рассматривать свои фото на пляже Ланикаи.
Самое то в качестве заставки монитора. Последний миг здоровья в моей жизни.
Я сказала Джону, чтобы он не ходил со мной к доктору Суниге, неврологу. Но он все равно пошел.
— Зачем? — спросила я.
Он не сказал мне тогда об этом, но он обсуждал мои симптомы со знакомыми врачами. И так тревожился, что, переезжая по работе с места на место, то и дело останавливался где-нибудь у обочины, не в силах вести машину дальше.
Джон помалкивал, пока доктор Сунига осматривал меня, ощупывал мои мускулы, а потом, почесав в затылке, сказал, что озадачен.
— Значит, вы не думаете, что у нее БАС? — тут же выпалил Джон.
— О нет, — быстро сказал доктор Сунига. — Сьюзен ведь такая молодая. И у нее проблема только в руке. А БАС обычно распространяется быстро.
Джон откинулся в кресле.
— Слава богу, — сказал он. — Слава богу.
Я посмотрела на него. Потом на доктора.
— Что такое БАС? — спросила я.
Джон не захотел об этом говорить. Тогда я заглянула в «Гугл». Только один раз.
Прочитанное так меня потрясло, что я туда больше не совалась.
Вместо этого я ушла в отказ. А Джон — нет. После двадцати лет брака он знал меня лучше, чем кто-либо на всей планете. Легкое замедление речи он заметил у меня к концу 2009-го, раньше, чем кто бы то ни было. Но полгода не говорил мне об этом ни слова.
Еще больше времени прошло, прежде чем он признался, что, просыпаясь по ночам, подкатывался поближе, чтобы обнять меня одной рукой, и, зная мою топографию, каждый раз чувствовал: что-то не так.
Он любил обнимать меня, когда я была беременна. Ему нравилось ощущать изменения в моем теле.
Теперь он замечал, как я меняюсь в другую сторону — таю.
Ему было страшно. Но он не отдалился от меня. Напротив, каждый новый миг, каждый безвозвратно потерянный мускул моего тела сближал нас с Джоном еще больше. На каждом новом витке болезни он всегда был рядом — надежный, готовый помочь.
Он прошел со мной весь наш путь, как канатоходец в цирке идет по натянутой проволоке: канат все выше, угол подъема все круче, и все труднее идти, и падать все дальше, а он идет, спокойный и непоколебимый.
