Здесь никто ничего толком не мог сказать. И вместе с П. Е. Лукомским и нашим известным невропатологом Р. А. Ткачевым[61] мы выехали в ЦК, на Старую площадь. Брежнев лежал в комнате отдыха, был заторможен и неадекватен. Его личный врач Н. Г. Родионов рассказал, что во время переговоров у Брежнева нарушилась дикция, появилась такая слабость, что он был вынужден прилечь на стол. Никакой органики Р. А. Ткачев не обнаружил. Помощники в приемной требовали ответа, сможет ли Брежнев продолжить переговоры. Клиническая картина была неясной. Сам Брежнев что-то бормотал, как будто бы во сне, пытался встать. Умница Роман Александрович Ткачев, старый опытный врач, сказал: «Если бы не эта обстановка напряженных переговоров, то я бы сказал, что это извращенная реакция усталого человека со слабой нервной системой на прием снотворных средств». Родионов подхватил: «Да, это у него бывает, когда возникают неприятности или не решаются проблемы. Он не может спать, начинает злиться, а потом принимает 1–2 таблетки снотворного, успокаивается, засыпает. Просыпается как ни в чем не бывало и даже не вспоминает, что было. Сегодня, видимо, так перенервничал, что принял не 1–2 таблетки, а больше. Вот и возникла реакция, которая перепугала все Политбюро». Так и оказалось.
В приемную зашел А. Н. Косыгин и попросил, чтобы кто-нибудь из врачей разъяснил ситуацию. Вместе с Ткачевым мы вышли к нему. Искренне расстроенный Косыгин, далекий от медицины, упирал на возможность мозговых нарушений. Он сидел рядом с Брежневым и видел, как тот постепенно начал утрачивать нить разговора. «Язык у него начал заплетаться, — говорил Косыгин, — и вдруг рука, которой он подпирал голову, стала падать. Надо бы его в больницу. Не случилось бы чего-нибудь страшного». Мы постарались успокоить Косыгина, заявив, что ничего страшного нет, речь идет лишь о переутомлении и что скоро Брежнев сможет продолжить переговоры. Проспав 3 часа, Брежнев вышел как ни в чем не бывало и продолжал участвовать во встрече.
Конечно, мы рисковали, конечно, нам повезло. Динамическое нарушение мозгового кровообращения протекает иногда стерто и не всегда диагносцируется. Правда, к везению надо прибавить и знания. Но что если бы на нашем месте были «перестраховщики», они бы увезли Брежнева в больницу, дня два обследовали, да еще, ничего не найдя, придумали бы диагноз либо нейродистонического криза, либо динамического нарушения мозгового кровообращения. А главное, без необходимости создали бы напряженную обстановку в партии, ЦК, Политбюро.
Это был для нас первый сигнал слабости нервной системы Брежнева и извращенной в связи с этим реакции на снотворное.
Шли годы. Возникали то одни, то другие проблемы. И я уже стал забывать о событии августовского воскресенья 1968 года. Конец 60-х — начало 70-х годов были отмечены значительными успехами в жизни страны. Согласен с теми, кто утверждает, что их нельзя отнести непосредственно только к деятельности Брежнева. Во многом они определялись, в частности, знаниями и организаторским талантом А. Н. Косыгина. Его отличала прекрасная память, тщательный анализ ситуации, глубокая продуманность принимаемых решений и твердость в их проведении.
Мне пришлось принимать участие в заседаниях Совета Министров в разные времена. С ужасом вспоминаю многочасовые дискуссии на заседаниях Совета Министров в последние годы, когда их вел Н. И. Рыжков[62]. Вопросы, которые выносились на обсуждение, хотя и готовились месяцами, оказывались в конце концов плохо подготовленными, непродуманными. Находившийся под влиянием своих помощников, Рыжков высказывал вначале одни мнения, которые через 6 месяцев или год представлялись уже в совершенно другом виде. Честный, опытный и знающий инженер, Рыжков, не разбирающийся в тонкостях экономики, своими колебаниями, своей верой в истину, которую ему навязывало его окружение, упустил многое в жизни страны. Стоит только вспомнить работу его экономического отдела во главе с П. М. Кацурой, который в первую очередь отвечает за развал экономики.
Присутствуя и участвуя как министр в этих, нередко бесплодных дискуссиях, я всегда вспоминал деловитость и четкость, царившую на заседаниях Совета Министров, которые вел А. Н. Косыгин. Попробуй устрой на них пустопорожнюю дискуссию. Косыгин тут же оборвет. Он был немногословен, его эрудиция, основанная на колоссальном опыте, позволяла ему быстро ориентироваться в обсуждавшихся вопросах. Единственное, чего ему, по моему мнению, не хватало, так это знания сельского хозяйства. Да он этого и не скрывал. Его недоброжелатели из Политбюро, а их было предостаточно, нередко спекулировали на этом. Я удивлялся обширности знаний А. Н. Косыгина и тому, что он хранил в своем мозгу тысячи различных данных. Меня, например, поразило, когда он начал критиковать нас за состояние аптечной помощи, оперируя даже стоимостью ходовых лекарственных средств, которую не знал министр здравоохранения тех лет. Порой он бывал резок, но всегда в пределах определенных рамок корректности.
В 1967 году, после смерти жены, он решил посетить места, где жил в детстве и юности. Первая остановка была в доме отдыха «Валдай», размещавшемся на бывшей даче Сталина. Дача располагалась в живописном месте на берегу Валдайского озера. Выстроенная в типично «сталинском» стиле, с высокими потолками, большими полупустыми комнатами, полностью облицованными внутри карельской березой, она производила мрачное впечатление. Там, на Валдае, все скрашивалось неповторимой красотой пейзажа Средне-Русской возвышенности и величавостью соединяющихся между собой озер. На одном из островов монахи выстроили Иверский монастырь, бывший когда-то жемчужиной в короне многочисленных русских церквей и монастырей. Косыгин в детстве, в дореволюционные времена, жил в этих краях и помнил их красоту. Решили все вместе поехать на остров в сопровождении бывшего тогда секретарем Новгородского обкома партии В.Н. Базовского, в сферу влияния которого входил Валдай. Большего варварства и издевательства над реликвиями России, чем то, что мы увидели в монастыре, было трудно себе представить. Прогнившие крыши, разбитые капители, разоренные церкви, всюду грязь и мусор. Но самое страшное — это были бегавшие по двору дети, грязные, оборванные, худые и бледные. Оказалось, что в помещениях монастыря организовали местный детский санаторий для ослабленных детей, который влачил жалкое существование из-за отсутствия финансовых средств и материального обеспечения.
Я увидел, как побледнел Косыгин. То, что он выговаривал Базовскому, трудно передать. Самое невинное обвинение звучало приблизительно так: увиденная картина — лучшая пропаганда против социализма, который может разрушать, не созидая ничего вместо разрушенного. Ничего подобного я потом не слышал от него и в более драматических ситуациях. Заодно досталось и мне.
