Фёдору Абрамову, мы можем только предположить, окажись у него в руках ещё одно дело по типу «брянского».
…А тот обещанный Головлёвым орден за блестяще раскрытое «партизанское дело» Абрамов так и не получил. Но кто знает, может быть, тот самый боевой орден Отечественной войны 2-й степени № 596591 по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 1 сентября 1946 года, что «догнал» Фёдора Александровича, когда он был уже студентом пятого курса университета, и есть та самая запоздавшая награда за следственную работу в Смерше.
Рассказывая о службе Фёдора Абрамова в отделе контрразведки, подчеркнём, что «Дело о гибели брянского партизанского отряда» – лишь малая толика тех раскрытых «спецзаданий», в которых участвовал лейтенант Абрамов. Обладая хорошим музыкальным слухом, и это подтверждают близкие его родственники, он свободно мог прочесть азбуку Морзе, и участие в радиоиграх с разведкой противника было ещё одной гранью работы молодого следователя. В глубоком тылу, далеко от линии фронта, шла своя скрытая, но по-своему жестокая схватка с врагом, и Фёдор Абрамов был одним из звеньев этой войны.
Его дневники военного времени пестрят такими сведениями, но, само собой разумеется, без описания конкретики выездов: «…В последних числах сентября или первых октября ездил в командировку в Каргополь по делу обвиняемого “фёдоровца”… По приезде из командировки сразу был направлен в Вологду. Там я пробыл до 5 ноября, вначале допрашивал радистов, а потом с противником… 11 ноября снова выехал в Вологду… До 1 декабря работал с радистом… 1 декабря направили в Харовскую “для разговоров с Краусом”…» (из дневника 1943 года).
Наверняка были и другие, более дальние выезды, но пока это остаётся тайной. Многочисленные допросы захваченных в плен диверсантов, агентов немецкой разведки, выезды на «точки» дачи ложных шифрограмм, ведение дел… Уже 5 ноября 1943 года приказом № 144 Фёдору Абрамову командованием отдела была объявлена первая благодарность за службу в Смерше «за отличные показатели» в работе. Видимо, было за что!
Никогда и ни в коей мере не сторонившийся общественных дел, Абрамов, находясь на службе в контрразведке, был весьма востребован в общественной жизни коллектива. Почти с самого начала поступления в отдел он был выбран комсоргом комсомольской организации отдела и руководил кружком по изучению Краткого курса ВКП(б). Казалось, что его энергии, инициативы хватало на всё, и на работу, и на беседы с сослуживцами, и на выполнение общественных поручений. Он мог часами, а порой и сутками просиживать над делами в своём кабинете, а после бессонных ночей мчаться в срочную командировку по заданию командования, совершенно забывая о себе.
Но в конце 1944 года Абрамов вдруг неожиданно принимает решение, не оставляя службы, поступить на учёбу в Архангельский педагогический институт. В материалах «Личного дела» сохранился рапорт, поданный им 27 ноября на имя начальника отдела контрразведки «Смерш» Архангельского военного округа майора Рудеченко. В прошении значилось, что «в связи с моим намерением поступить на заочное обучение в Архангельский педагогический институт прошу Вас запросить в Ленинградском ордена Ленина государственном университете справку об окончании мною в 1941 году трёх курсов филологического факультета… и дубликат зачётной книжки по сдаче экзаменов (или документ с оценками по сданным мною дисциплинам за три года обучения)».
Рапорт был принят, и уже 28 ноября размашисто, карандашом, была выведена резолюция: «Требуемые справки запросить через УНКГБ Ленинградской области».
Почему Фёдор Абрамов, в общем-то успешно делавший военную карьеру по линии НКВД, вдруг предпринимает попытку поступить в Архангельский пединститут, а не вернуться на филфак Ленинградского университета? Несомненно, желание учиться брало верх, а возобновить занятия на филфаке Абрамов не мог, так как университет был ещё в эвакуации в далёком Ташкенте. Да и при положении Абрамова как сотрудника контрразведки заочное обучение в педагогическом институте было более логичным.
Но учёба в пединституте для Абрамова так и не началась в силу обстоятельств, от него вовсе не зависящих. 15 декабря 1944 года Архангельский военный округ был упразднён, ему на смену был сформирован Беломорский военный округ с несколькими отделениями и главным отделом в городе Кеми. Абрамову пришлось переехать на службу в Кемь, где он был зачислен в 4-е отделение ОКР «Смерш» Беломорского военного округа, руководителем которого стал майор Михаил Рюмин, в будущем полковник КГБ, личность весьма противоречивая во всех отношениях. В следственных кругах контрразведки за свой маленький рост и жестокое отношение к подозреваемым он получил нелестное прозвище «кровавый карлик». В середине 1930-х годов Рюмин, поступив на службу в Красную армию… бухгалтером и сумев избежать в 1941-м фронта, за короткие четыре года дослужился до столь значительного чина в НКВД. В начале 1950-х годов он успел поработать в Главном управлении МГБ СССР на весьма внушительной должности руководителя отдела. Жестокость Рюмина в конечном итоге «съела» и его самого. Но об этом позже.
29 октября 1943 года на Украине при форсировании реки Днепр погиб средний брат – Николай Александрович Абрамов, посмертно представленный к ордену Отечественной войны 1-й степени. Фёдор узнал об этом в Архангельске в январе 1944-го, когда вернулся из очередной смершевской командировки. Тогда он запишет в дневнике: «…Погиб наш брат Николай. Он пал в боях по Днепру. Тело его похоронено на острове Хортица (ныне это часть города Запорожье, Украина. – О. Т.). Тяжело я встретил эту весть. До сих пор не могу свыкнуться с мыслью о его безвозвратной потере. Два года смерть щадила наш дом. На третий ворвалась и, бог знает, ещё какие опустошения произведёт она в нашем роду…»
В годы службы в Смерше Фёдор Абрамов пытался окончательно расстаться с мыслью о писательстве. «Писательством отстрадал. Бред проходит. Всё, что написано, – ужасно безжизненно», – отметит он в своём дневнике 21 августа 1943 года. И тем не менее он по-прежнему упорно продолжает вести дневники, делая пометки, набрасывая сюжеты различных историй. Это была уже, скорее всего, потребность, нежели какая-то целенаправленная работа со словом. Но в записи от 23 января 1944 года он вновь возвращается к теме творчества: «Червь творчества опять точит меня».
В Фёдоре Абрамове живут какая-то тревога, робость, неуверенность в своём писательском даре. Впрочем, эта робость будет с ним и тогда, когда он приступит к первому роману «пряслинской» тетралогии, и потом, спустя годы, когда он, уже будучи лауреатом Государственной премии СССР, станет задаваться вопросом: «Писатель ли я?» Острота восприятия своего «места в деле», чрезмерная требовательность к себе – есть особая, пронизывающая ранимую абрамовскую натуру черта характера. А любовь к слову, к литературе, умение изъясниться так, как никто другой, у Абрамова уже тогда, на самой ранней поре вхождения в литературу, было не отнять. Его яркое ораторское искусство, способность полностью подчинить себе слушателя были подмечены уже в военном училище, где он состоял в качестве взводного агитатора. «…Его беседы и лекции пользовались большим авторитетом
