Черными молниями проносились в небе самолеты. Виражи, петли… Разобраться в том, что происходило, было нелегко. Нужен опытный хладнокровный взгляд, чтобы не потеряться в такой свалке. Зазевавшийся летчик может попасть под случайную очередь из пулемета.
Чуть ниже меня кто-то из наших летчиков увлекся погоней и не заметил, как в хвост ему зашел «мессершмитт». Враги были опытными летчиками и выбирали цель наверняка. Надо было выручать товарища. Но вражеский летчик вовремя заметил мой «лагг» и попытался уйти. Однако я уже поймал его машину в прицел. И тут произошла досадная осечка. Жму на гашетку, жму изо всех сил, но привычного содрогания, когда работает пушка, не чувствую. Пушка молчит. Тотчас бросаю машину в вираж,- выхожу из боя. А что если немец бросится за мной? Но нет, легкий «мессершмитт» привычно взмыл вверх по вертикали. На время мы разошлись, и я успел перезарядить пушку.
Теперь, когда у меня и у немецкого летчика появился «взаимный интерес», приходилось быть начеку. Нужно маневрировать, создавать себе выгодную позицию. И в то же время не медлить,- решить все следует в считанные секунды. Такой, своего рода, блицтурнир, но только ставка в нем – жизнь.
Напряжение сил и нервов настолько велико, что даже моя тяжелая, явно уступающая «мессершмитту», машина становится удивительно маневренной. В эти минуты, а вернее секунды, я испытал знакомое каждому летчику ощущение, когда машина послушно поворачивается в руках и тебя невольно охватывает чувство свободы. Было какое-то убеждение, что эту схватку ты не проиграешь,- не имеешь права проиграть. Все остальное пришло само собой, интуитивно и совершилось почти механически. Это как раз те минуты, когда самолет и летчик сливаются в одно целое.
Очередную атаку я начал не выходя из виража. Этим-то и хорош маневр: описав кривую, ты вновь оказываешься в выгодном, атакующем, положении. На этот раз моя пушка сработала исправно. Грянул залп, и я увидел, как от вражеского самолета словно полетели щепки. Еще один за нашего командира!
Чем дальше, тем тише становился бой. Он как бы рассыпался на отдельные схватки. Погоня друг за другом шла где-то вверху, внизу и далеко в стороне. Мне виделись зловещие кресты, потом звезды на плоскостях. Слышался треск пулеметов.
Понемногу все пошло на убыль. Враг так и не прорвался. Мы расстроили, остановили его.
Скоро бой прекратился, немцы и наши устало отправились на свои аэродромы.
Тяжело, невыносимо горько было возвращаться без Попова. Мы потеряли хорошего командира, отличного боевого товарища. С Иваном Ивановичем многие из нас воевали еще в Финляндии, гуляли по Москве, вместе получали награды. И вот его не стало… Обидная, тяжелая утрата!
Еще в воздухе, направляясь к себе на базу, я мучительно соображал, пытаясь понять, почему погиб такой опытный летчик, как наш командир полка. Ведь как умело, как точно зашел он на ведущую машину врага! И сбил. Хорошо вышел он и из боя. Видимо, зря пошел на вертикаль. Немец обыграл его именно на вертикали. Уйди Иван Иванович в вираж, несчастья не случилось бы. А так… Но обдумывать все до мелочей уже не оставалось сил.
Один за другим опустились «лагги» на аэродром. Летчики отрулили самолеты на положенные места. Лишь командирское место осталось незанятым.
Из кабины своего самолета я видел, как потерянно топтался техник. Когда самолеты возвращаются с задания, техники и весь обслуживающий персонал издали гадают, кого нет в строю. Каждый из них узнает свою машину из сотен других. Конечно, техник Ивана Ивановича Попова сразу увидел, что командирского самолета среди возвращающихся нет, но он еще не оставил надежду, что летчик выбросился с парашютом и через день-другой может добраться до аэродрома.
Ничего утешительного мы сообщить технику не могли. Как раз подошло время обеда. В столовой на этот раз было сумрачно и тихо. Официантки, обычно веселые шумливые девушки, подавали неслышно и быстро Никто за время обеда не проронил ни слова. В похоронном молчании мы закончили обед и снова разошлись по машинам. Техник, хлопотавший у моего самолета, сказал мне, что насчитал в нем восемнадцать пробоин…
Иван Иванович был прав, предсказывая трудный, напряженный день. Мы совершили по девять боевых вылетов.
К вечеру я еле таскал ноги. Вернувшись из последнего полета, долго собирался с силами, чтобы отстегнуть парашют и вылезть из кабины. Отодвинув фонарь, я сидел с закрытыми глазами и жадно вдыхал вечерний воздух. Кругом было тихо.
На крыло поднялся мой техник Иван Лавриненко.
– Не ранены, товарищ командир?
Я пожаловался на великую усталость. Иван Лавриненко, успокаиваясь, скупо буркнул:
– Так денек-то был!
И привычно захлопотал вокруг машины. С трудом стянул я шлемофон и поплелся в землянку. Желание было одно – лечь и закрыть глаза. Интересно, долго ли мы выдержим такое напряжение? Ведь человек не машина… И тотчас же вспомнился Попов. Он непременно сказал бы: «Человек не машина. Он сильнее машины». Эх, Иван Иванович… Надо будет написать его семье. Хотя куда писать? Ни от семьи Попова, ни от моих не было пока ни слова. Живы ли они? Благополучно ли выбрались из прифронтовой полосы?…
Поздно вечером летчики собрались в своей землянке, чтобы почтить память погибшего командира. Молча разлили по кружкам водку. Место, где обычно сидел Иван Иванович, пустовало. Я вспомнил, как проводил разборы дня Попов,- скупо, немногословно. И что характерно – он ни разу не говорил вечером о задании на будущий день. «А то ребята спать не будут»,- сказал он мне как-то.
В землянку вошел комиссар полка Иван Федорович Кузьмичев, бывший инструктор Качинской летной школы, отличный истребитель и товарищ. В полку он появился недавно, но уже успел подружиться со всеми ребятами. Когда вошел комиссар, все встали. Иван Федорович остановился рядом с местом командира. Минутой молчания почтили мы память боевого товарища. Никто не проронил ни слова. Молодые ребята, для которых сегодняшние бои были первыми, словно повзрослели за один день. Во всяком случае, мальчишеские их лица обрели мужскую фронтовую суровость.
Кружки с налитой водкой выстроились посреди стола. Притихшие стояли вокруг летчики. Касаясь друг друга плечами, ребята молчат. Им еще многое предстоит узнать на этой долгой и жестокой войне. Кто-то, по обычаю, отломил кусочек хлеба, макнул в водку и положил на край тарелки. Это ему, которого сейчас нет. Его нет, но он будет всегда с нами, в наших сердцах, в нашей памяти.
– Ну?…- молвил негромко комиссар и поднял свою кружку.
Мы чокнулись осторожно, словно боялись спугнуть настороженную тишину. Чокались мы не кружками, а пальцами, которые сжимали кружки. В этот миг мы почувствовали тепло рук друг друга. И мы, живые, уцелевшие, которым еще жить и драться, выпили за того, кто не вернулся на родной аэродром…
