Приезд Уварова великому князю был очень неприятен, тем более, что его высочеству известно было, что Кавалергардский полк формировался по предложению Уварова, который был тогда в большой милости у императора, по связям сего генерала с княгинею Лопухиной. При выборе людей и лошадей Уваров встретил большие затруднения, так что он ездил в Петербург и привез высочайшее повеление допустить Уварова беспрепятственно производить выбор. От сего времени родилась в великом князе непримиримая вражда против Кавалергардского полка и против шефа оного. Всякий день я посылал ездового в Петербург за приказом. 2 мая получен был приказ, при пароле отданный, в котором сказано: адъютантам его императорского высочества Константина Павловича, генерал-майорам Сафонову и Комаровскому, и полковнику графу Шувалову[45] состоять при армии и носить общий армейский мундир[46]. Прочтя сей приказ, я тотчас понес оный, к великому князю. Его высочество в первую минуту не мог ничего сказать и приметно переменился в лице, потом говорит:
— Ну, что ж? Это значит, что вы должны носить только армейский мундир, а все остаетесь при мне.
Я ему возразил:
— Тогда бы сказано было: «с оставлением при прежней должности».
Великий князь встал с своего места и сказал с жаром:
— Кажется, быть не может, чтобы государю угодно было так много меня огорчать!
Потом приказал мне написать к графу Ливену и спросить у него, остаемся ли мы при его высочестве или нет, и в таком случае, что нам делать, а сам написал к наследнику и тотчас велел отправить с письмами ездового в город. Возвратившийся наш посланный привез ответы вовсе неудовлетворительные. Граф Ливен писал, что государь потребовал его к себе в кабинет в 6 часов утра, приказал ему сесть и сам продиктовал первый пункт приказа; что ему кажется, что мы уже более не состоим при великом князе, и завтра же при разводе должны представиться государю, и в общих армейских мундирах. Наследниково письмо было почти такого же содержания. Великий князь был тронут сим до слез, благодарил нас за верную к нему службу и, прощаясь, несколько раз обнимал нас, написал письмо к своему гофмаршалу князю Вяземскому, чтобы, в случае нашего отъезда из Петербурга, снабдил нас экипажем и всем нужным для дороги, а сверх того, приказал производить Сафонову и мне по три тысячи рублей в год пенсиона по смерть.
Мы тотчас оба отправились в Петербург. В ночь нам кое-как сделали общие армейские мундиры, и мы в назначенный час приехали к разводу. Нам сказано было, что государю представляются в комнате, что подле фонарика; дежурным генерал-адъютантом был тогда князь П. Г. Гагарин., уже женившийся на княжне Лопухиной. Государь вышел к нам с грозным видом, и когда представили ему Сафонова, он сказал:
— Aussitot pris, aussitot pendu[47], — а мне: — и вы, сударь, не заживетесь.
Я подумал, какая разница в приеме несколько месяцев тому назад, как мы возвратились из Италии, и чем мы могли провиниться. Сафонов не знал, ни слова по-французски и отвечал одною улыбкою, потом спросил у меня, что государь ему говорил. Я ему перевел слово в слово; он весь побледнел и сказал:
— Ах батюшки, да что я сделал?[48]
Я тотчас его успокоил, сказал ему, что это французская поговорка, которая значит, что он, вероятно, имеет уже место. На другой день Сафонов назначен был шефом С.-Петербургского гренадерского полка, квартировавшего в Риге, на место выключенного из службы князя Бориса Владимировича Голицына. Любопытно знать, за что князь Голицын был так строго наказан. Развод его полка в обыкновенное время шел по одной улице и, поровнявшись с домом, где находилась в родах женщина, барабанщики ударили поход, от чего та женщина, вероятно, испугалась и имела несчастные роды. Донесено было о сем происшествии государю, и шеф полка выключен из службы.
После представления государю я пошел к наследнику. Его высочество принял меня чрезвычайно милостиво и сказал мне:
— Я жалею о брате, что он тебя лишился; я знаю, что он тебя любит.
Вошел во все мои домашние обстоятельства, и когда я ему объяснил, что от меня некоторым образом зависят зять и сестра, племянник и племянница, его высочество, подумавши немного, сказал:
— Так надобно стараться, чтобы ты остался здесь.
Походя несколько по комнате:
— Не теряя времени, — продолжал он, — поезжай к Обольянинову[49], скажи ему, что он никогда столько ни меня, ни брата одолжить не будет в состоянии, как теперь, если ты причислен быть можешь к провиантскому департаменту и назначен тем чиновником, который должен послан быть на границу для ведения счетов с австрийским правительством, по случаю продовольствия наших войск во время кампании. Сие тем удобнее, что ты служил в этой кампании и можешь объясняться на французском и немецком языках.
Я тотчас поехал к Обольянинову. Он пользовался тогда большою доверенностью императора, и потому у него все комнаты наполнены были гостями. Лишь только он меня увидел, как сделал несколько шагов мне навстречу. Я сказал ему, что приехал от его императорского высочества наследника; он взял меня за руку и отвел в сторону. Я ему объяснил все, что приказал великий князь Александр Павлович ему сказать, и со своей стороны просил его оказать мне сие благодеяние. Он мне отвечал, что и для меня готов все сделать, а исполнить волю государя наследника и великого князя Константина Павловича есть священная для него обязанность, и что он при первом удобном случае непременно доложит императору.
К несчастию моему, построен был тогда в Адмиралтействе корабль, названный «Благодатный»; он имел 120 пушек и был первый такой величины. Корабельный мастер, видно, ошибся в конструкции сего корабля, ибо, когда надобно было оный спускать на воду, то корабль с места не тронулся. Государь так был этим занят, что почти целые дни проводил в Адмиралтействе. Наконец придумали устроить какие-то машины на противолежащем берегу, и помощию канатов насилу его стащили с места. По сей-то причине Обольянинов не нашел случая обо мне доложить, как между тем было получено донесение от подольского военного губернатора графа Гудовича, что Каменец-Подольская крепость остается без коменданта, и меня назначили в сие звание мая 5-го 1800 года.
Я чувствовал себя уже нездоровым, а сие назначение и более расстроило еще мое здоровье. Я, собравшись, однако же, с силами, поехал к наследнику просить его высочество позволить мне несколько дней остаться в Петербурге. Признаюсь, что я был в таком положении, что мне и выехать было не с чем, ибо несколько денег, которые я имел, должно было оставить на прожиток моим домашним. Великий князь Александр Павлович мне сказал:
