— Кто такой? Откуда? Выпить хочешь?
На отказ реагировали по-разному. От «молодца!» до пренебрежительного «салабон!».
Стал боец думать, куда бы спрятаться, когда увидел совсем не похожую на других группу. Их было трое. Все в костюмах, галстуках, абсолютно трезвые. Сначала подумал, просто студенты забрели не туда. Но по уверенному взгляду, а главное, по накаченным плечам и шеям понял, что свои. Поздоровались, чинно подсели. Стандартные вопросы. Как же они переменились, когда узнали, что он из Алитуса, а тем более из разведроты!!! Как загорелись их глаза! Их интересовало абсолютно всё. Ленкомната, спортзал, бытовка, радиокласс, полоса. Один готов был расцеловать его за то, что тот «лично знаком» со вторым от окна очком в нашем туалете. Говорит, что сам лично его делал. Десять раз повторили, какой он счастливчик, что попал в эту роту. Расспросили про каждого офицера и прапорщика. Не знали, чем угостить.
— Кушать хочешь? Попить? Может, мороженного?
Они единственные, кто не предложил выпить.
А как достойно себя вели! Мимо проходила толпа из человек десяти уж совсем малотрезвых десантов. Один бросил в адрес молодого сержанта, типа, «Вешайся, салага». Из троих поднялся только один, взял за холку остряка и что-то тихо ему сказал. Молодой разведчик стал невольно прикидывать шансы в драке против десяти. Двое других сидели абсолютно спокойно, как будто это их не касалось. К немалому изумлению солдата парень подошёл и сказал:
— Извини, брат. Не знал, что ты разведчик!
Как он не отнекивался, бойцы, которых он видел первый и, наверняка, последний раз в жизни, накормили обедом, провезли, показали Москву и посадили на поезд. Они так пеклись о нём, как будто от его благополучного и своевременного возвращения зависела их судьба или, по крайней мере, «дембель».
— Пожалели, когда узнали, что вы ушли. Просили найти и передать привет. Извините, товарищ капитан, но фамилию я запомнил только одну — Серков.
* * *
Серков. Хороший парень, толковый сержант, добросовестный, но «москвач». Они же все там немного по-другому заточены. Привыкли к удобствам, многое уже видели и попробовали, словом, избалованы цивилизацией. Это они поначалу, когда звучит команда «Перекурить и перессать!!!», даже в лесу спрашивают «Где туалет?». Если не ноют и мозгов хватает не хвалиться перед другими, то более-менее уживаются в коллективе, если начинают заноситься, их бойцы с удовольствием ставят в стойло.
Папа военный лётчик, подполковник, по каким-то дисциплинам был инструктором Гагарина! Мама, интеллигентная фифа на каблучках и в шляпке, приехала навестить сына. А он на полевом выходе. Стою и мнусь перед ГАЗ-66, там же в кабине только одно место для старшего. Пока во мне вели неравную борьбу требования устава и этикета она легко, даже грациозно со словами «Я же жена офицера» сама запрыгнула в кузов.
После её общения с сыном ожидал каких-то жалоб или просьб. К моему удивлению, отметила только, что сын повзрослел и возмужал. Судя по всему, ему мозгов хватило… А может, он действительно был москвич?
Глава вторая
Афганский транзит
Да, контрабанда — это ремесло…
В. С. Высоцкий
Пересылка — это ворота в Афган. Гостиница-общежитие и пара бараков на аэродроме Тузель в Ташкенте. Прибыл я туда 19 февраля 1984 года и замёрз так, как нигде и никогда раньше. Нет, я, конечно, бывал на морозах, и подолгу. Но, во-первых, сибиряк не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто тепло одевается, но я-то ехал в Ташкент! Во-вторых, потом, как правило, бывали тёплые помещения, натопленные печки, горячие батареи и остальные прелести цивилизации. А в Ташкенте всего-то около нуля, и единственное доступное тёплое место во всём городе — это такси. Но это не надолго, да и дорого. А дома там все приспособлены спасать только от жары. Жесточайшие сквозняки и температура, почти неотличимая от уличной.
Захожу в гостиницу ближе к полуночи. Позади два перелёта: из Вильнюса в Москву и из Москвы в Ташкент. Разномастная, полувоенная и малотрезвая публика. У некоторых лица красные, выгоревшее на солнце полевое обмундирование. У многих ордена, медали. В зависимости от степени усугубления смотрят на меня с сочувствием, жалостью или злорадством.
— Ты не ссы, капитан, всё будет нормалёк…
Да я, в общем-то, и не… Кто я такой, как зовут и куда направляюсь — никого не интересует. Зато почти каждого интересует мой увесистый чемодан, точнее его содержимое. Поэтому без особых церемоний, с прямо-таки окопной прямолиней-ностью:
— Ну, давай!
Один мелкий, с эмблемами «трубопроводчика», уцепился за чемодан, то ли помочь донести, то ли просто умыкнуть, пока я стою как столб и не знаю, куда двинуться дальше. Однако не угадал. Во-первых, не с его здоровьем таскать такие тяжести, а во-вторых, я был нормально проинструктирован и не собирался выпускать своё добро из рук. Знал я о живущих при Тузеле офицерах и прапорщиках, которые потеряли или пропили свои деньги вместе с документами и теперь промышляют тем, что разводят таких зелёных и неопытных, как я. Это были своего рода талантливые люди. Таких сочных рассказов про афганскую войну, с такими кровавыми подробностями я больше не слышал нигде и ни от кого. Самое нелепое, что некоторые из них до Афгана так и не доехали…
Кое-как мне удалось стряхнуть с чемодана «трубопроводчика» и прорваться к окошку, за которым сидела дама неопределённого возраста. За два рубля она зарегистрировала меня, дала какую-то бумажку и сказала:
— Иди, располагайся.
— Куда?
— Куда хочешь!
Вот он, самый ненавязчивый в мире сервис! Видя мою несговорчивость, аборигены демонстративно перестали меня замечать. Открываю первую дверь. В нос ударяет тошнотворный запах табака и перегара. Под ногами перекатываются и звенят бутылки. На табуретах остатки еды. Безуспешно пытаюсь впотьмах найти свободную койку. На каждой либо чьё-то бренное тело, либо чьё-то барахло. Пару раз нарвался на добротный казарменный мат.
На третьей или четвёртой комнате буквально с порога был обматерён особенно грязно. У меня куда-то пропал весь пиетет перед ветеранами. Внутри сгорел какой-то предохранитель, я поставил чемодан и включил свет.
— Какая собака гавкает?! Вставай!!!
Пару человек выглянули из-под одеял, но никто не поднялся. Я подошёл к первой кровати, на которой лежали вещи, и сказал:
— Это моя кровать. Уберите своё барахло!
Тишина. Молча сгрёб всё и свалил в угол. Выключил свет и лёг, не раздеваясь. Пружина внутри звенела от напряжения.
