— Я все испытал, однако ртуть получается не чистая.
— Но она совершенно такая же, как и в Портичи, — в обязательстве об этом говорится вполне ясно.
— Там записано: «без ухудшения ее чистоты». Однако, согласитесь, ведь этого же нет. Во второй раз она уже не поддается увеличению.
— Вы знали об этом. Если мы обратимся в суд, вы проиграете, но тогда секрет мой станет всем известен. Я не думал, что вы, сударь, способны так обмануть меня.
— Синьор аббат, я никогда еще никого не обманывал.
— Но разве вы не узнали от меня секрет? В Неаполе будут смеяться, а адвокаты неплохо заработают на этом деле. Я просто глупец, что доверился вашим обещаниям. Вот ваши пятьдесят унций, они мне не нужны.
Вынимая деньги, я умирал со страха, что он возьмет их, но грек ушел, даже не притронувшись к ним. Возвратился он вечером, однако мы сели за разные столы, хотя и в одной комнате — война была объявлена. Впрочем, я не сомневался, что все кончится миром. Мы не сказали друг другу ни слова, но на следующее утро, когда я собирался ехать, он явился ко мне и на повторное мое предложение взять обратно пятьдесят унций сказал, что, напротив, я должен принять еще пятьдесят, но возвратить ему вексель. Мы принялись убеждать друг друга, и по прошествии двух часов я сдался. Обедали мы уже вместе, как добрые друзья. При расставании он дал мне записку на свой склад в Неаполе для получения бочонка муската и подарил бритву с серебряной ручкой, да еще в роскошном футляре. Мы простились с наилучшими чувствами и совершенно удовлетворенные друг другом.
Приехав в Салерно, я провел там два дня, занимаясь пополнением своего гардероба и покупкой необходимых вещей. С сотней цехинов в кармане я испытывал немалую гордость: в моем подвиге, как мне казалось, никто не мог меня упрекнуть. Чувствуя себя свободным и с достаточными средствами, чтобы явиться перед епископом в пристойном виде, а не как нищий, обрел я прежнюю свою веселость.
Из Салерно я выехал в обществе двух священников, которые направлялись по делам в Козенцу. Сто сорок две мили мы проделали за двадцать два часа. Достигнув калабрийской столицы, я на следующий день нанял небольшую повозку и продолжал путь в Марторано, с удивлением глядя на страну, в которой, несмотря на щедрость природы, была видна лишь самая крайняя бедность.
Я застал епископа Бернардо ди Бернарди сидящим за бедным столом, заваленным бумагами. Согласно обычаю я встал на колени, но он поднялся и вместо благословения заключил меня в свои объятия. Его чрезвычайно огорчил мой рассказ о том, как в Неаполе я не мог получить никаких сведений, но, узнав, что у меня нет никаких долгов, а здоровье в самом лучшем состоянии, он успокоился. Затем епископ усадил меня и велел слуге поставить третий прибор. В нашей трапезе участвовал еще священник, который, судя по его немногим словам, был величайшим невеждой. Его преосвященство занимал просторный, но дурно построенный дом, находившийся к тому же в плачевном состоянии. Обстановка была настолько скудной, что для моей постели бедный епископ оказался вынужден уступить мне один из своих матрасов! Обед просто испугал меня, чтобы не сказать большего. В остальном монсеньор был человеком недюжинного ума и, что еще ценнее, безупречной честности. К моему величайшему удивлению, его епархия, как он сказал, приносила ему лишь пятьсот дукатов в год, да еще, к вящему несчастью, у него было шестьсот дукатов долга. Он со вздохом добавил, что может радоваться только избавлению от когтей монахов, чьи преследования были для него в течение пятнадцати лет истинным чистилищем. Его признания ужаснули меня. Я понял, что здесь отнюдь не земля обетованная и я буду ему лишь в тягость. Сам он также был огорчен, что не может предложить мне ничего лучшего.
Я полюбопытствовал, есть ли у него хорошие книги или общество образованных и благородных людей, среди которых можно с приятностью провести несколько часов. Он улыбнулся и отвечал, что во всей епархии нет положительно ни одного человека, умеющего писать без ошибок, а тем паче со вкусом или понятиями относительно изящной литературы; нет ни одной настоящей библиотеки и никто не интересуется даже газетами. Однако же он обещал мне, что мы будем вместе упражняться в словесности, как только будут получены заказанные в Неаполе книги.
Вполне возможно, это и не было пустым мечтанием, но как без хорошей библиотеки, без избранного кружка и литературной переписки обосновываться в подобном месте, имея от роду всего восемнадцать лет? Добрый епископ, видя мою задумчивость и почти уныние, почел своим долгом ободрить меня и уверил, что сделает все от него зависящее, чтобы составить мое счастье.
На следующий день епископ должен был служить в соборе, и я мог увидеть всех духовных лиц, а также прихожан, заполнивших храм. Это зрелище побудило меня окончательно решиться покинуть печальную страну: казалось, я попал в стадо животных, рассерженных одним только моим видом. Сколь безобразны женщины! Какой тупой и грубый вид у мужчин!
Возвратившись в епископский дом, я заявил доброму прелату, что не чувствую призвания окончить здесь свои дни мученической смертью. «Благословите меня и отпустите с миром. А еще лучше, уйдем вместе, и, обещаю вам, мы непременно найдем счастье», — закончил я.
Предложение мое заставило его рассмеяться, и весь день смех еще несколько раз овладевал им. Но если бы он согласился, то не умер бы через два года во цвете лет. Этот честный человек понимал, насколько основательно мое отвращение, с сожалением признавая, что напрасно завлек меня сюда. Он считал себя обязанным обеспечить мое возвращение в Венецию, но, не располагая средствами и не зная, что я при деньгах, обещал лишь направить меня в Неаполь, к одному горожанину, у которого я получу шестьдесят дукатов и смогу возвратиться в свое отечество. Я с благодарностью принял его вспомоществование и, поспешно достав из чемодана красивый футляр с подаренной греком бритвой, поднес оный епископу, прося принять в качестве сувенира. Лишь с величайшим трудом мне удалось уговорить его, поскольку прибор стоил как раз шестьдесят дукатов. Он уступил лишь после моей угрозы остаться.
Епископ дал мне весьма лестное письмо к архиепископу в Козенцу с просьбой отправить меня в Неаполь. Так я и покинул Марторано, пробыв в нем лишь шестьдесят часов и сожалея об оставшемся там епископе, который со слезами на глазах посылал мне вслед тысячу благословений.
Архиепископ Козенцы, человек умный и состоятельный, поселил меня в своем доме. За столом я с горячностью восхвалял марторанского владыку, но не пощадил его прихожан, а заодно и всей Калабрии, причем отзывался о них с такой язвительностью, что архиепископ не мог удержаться от смеха, равно как и его гости, в числе которых были две дамы, украшавшие своим присутствием нашу трапезу.
