Однажды утром докладывают ему, что завтрак готов. Казанова что-то замешкался; тогда явился мальчик и сказал ему, что «его супруга» просит его поспешить к завтраку. Взбешенный Казанова ответил на это ошеломляющей пощечиной, от которой бедный малый кубарем полетел вниз по лестнице; уже не сдерживая своей ярости, наш герой, обиженный в своих лучших чувствах, принесся как ураган в общий зал и с пеною у рта спросил:
— Какая бестия осмелилась объявить в гостинице, что я муж этой особы?
Компаньон поспешил ответить, что он ничего не знает; но в это время в зал ворвался хозяин гостиницы с ножом в руках. Он приступил с этим ножом к Казанове и требовал от него объяснений по поводу пощечины, свергшей с лестницы его мальчика. Казанова в свою очередь схватил пистолет и требовал, чтобы хозяин тотчас разъяснил, кто автор его производства в мужья опротивевшей ему искательницы приключений. Тогда хозяин ответил, что это интересное сведение доставлено «капитаном» (компаньон Казановы выдал себя за австрийского капитана). Он собственноручно внес в книгу прибывших запись, гласившую: «М. П. К., капитан императорской армии, с г-ном и г-жою Казанова».
Казанова мгновенно овладел шиворотом капитана императорской армии и, если бы не вступился хозяин, наверное расшиб бы ему голову об стену.
— Это неправда, это неправда! — орал несчастный капитан, в то время как его дама падала в обморок от избытка сильных ощущений.
Такое наглое запирательство взбесило хозяина. Он живо принес книгу прибывших, ткнул пальцем в запись, а затем без церемонии поднес раскрытую книгу к физиономии капитана.
Казанова потребовал счет, который оказался громадным, потому что «капитан» то и дело перехватывал у хозяина мелочь, уплатил все, наградил неповинно пострадавшего гарсона и уехал, предоставив своему компаньону и его спутнице самим о себе промыслить, как знают. А перед самым его отъездом, как назло, словно для того, чтобы усугубить его позор, явился с визитом один из графов, посещавших их все время. Казанова так и налетел на него.
— Держу пари, граф, что вы считали меня мужем этой особы? — спросил он его, едва сдерживая бешенство.
— Об этом было известно всему городу, — ответил граф.
— Как, тысяча чертей!.. И вы, зная, что я живу один в этом номере, что эта особа всюду бывает одна, без меня, могли этому верить!
— Мало ли на свете покладистых мужей!
— Если вы полагаете, что я принадлежу к числу таких мужей, то не имеете понятия, что такое чувство чести, и я вам это немедленно докажу. Благоволите выйти вместе со мной.
Но граф не вышел «вместе», он вышел один и притом с самой похвальной поспешностью.
Казанова вернулся в Венецию и продолжал свои кутежи, интриги с женщинами, и главное — картежную игру, которая то поднимала его на высоту житейского благополучия, то доводила почти до нищеты, так что ему приходилось сидеть дома, у своего благодетеля Брагадина, да выклянчивать у него цехин за цехином. Так шли его дела до лета 1755 года.
Венецианское правительство, а особенно инквизиция, давно уже держали это блудное детище на примете. Все его неистовства и проделки, его кутежи, картеж, его происшествие с мертвой рукой, наконец, его подвиги по части волхвования — ничто не укрылось от наблюдательного ока тайных судилищ. Только благодаря мощному заступничеству Брагадина Казанова гулял еще на свободе; иначе давно бы сидеть ему под «свинцами» (Piombi), как зовут венецианцы свою знаменитую тюрьму. Однако неизбежный момент расплаты все-таки наступил. Казанова угодил-таки под свинцовую кровлю, и история его заточения и бегства из тюрьмы по справедливости считается интереснейшею главою его жизненного романа.
Незадолго до ареста Казанова познакомился с неким Манудзи, который раньше был ему совершенно неизвестен, втерся же в знакомство в качестве перепродавца драгоценных каменьев. Казанова очень любил эти вещи и охотно брал их у Манудзи, когда Фортуна посылала ему хорошую поживу в игре. Само собою разумеется, что Казанова принимал его и каждый раз при его посещении замечал, что этот ювелир не без любопытства рассматривает его книги и рукописи. Заметив такую любознательность, Казанова, по странной наивности, показал ему все свои литературные сокровища, особенно же книги и трактаты по черной и белой магии. Манудзи все смотрел да смотрел и в один прекрасный день сообщил Казанове, что он нашел покупателя на его книги, который готов дать за них тысячу цехинов; надо было только показать ему эти книги, чтобы он мог удостовериться в их подлинности. Казанова дал книги на просмотр; Манудзи носил их куда-то, потом возвратил и сказал, что покупатель их забраковал, потому что они поддельные. Казанова потом уже узнал, что Манудзи показывал тогда эти книги секретарю инквизиции, которая убедилась, что наш герой занимается магиею.
После этого несчастия посыпались на голову Казанове как горох из мешка. Некая г-жа Меммо, с сыновьями которой наш герой очень дружил, пожаловалась на него, что он совращает ее сыновей в атеизм. Наш герой очутился под страшным риском предстать перед священным судилищем, которое издревле имело обычай сжигать своих клиентов на костре. Государственным инквизитором был в то время Антонио Кондульмер. Он имел против Казановы зуб и ухватился за представившийся случай. Обвинения со стороны свидетелей накоплялись в изобилии. Было доказано, что Казанова не верит в Бога, а верит в Сатану; это с очевидностью явствовало из показания свидетелей о том, что при неудаче в игре, когда всякий добрый христианин изрыгает хулу на Провидение, Казанова, наоборот, начинал поносить дьявола. Сверх того, было неопровержимо установлено, что наш герой кушает скоромное в постные дни, не ходит в церковь; добрались даже до его франкмасонства! Наконец, немало подозрений возбудила его дружба со многими влиятельными иностранцами, а так как в то же время он был связан узами теснейшей дружбы с тремя сенаторами, от которых мог узнавать государственные тайны, то… Да и вообще, в то доброе старое время долго ли было подыскать резон, чтобы вздернуть человека на виселицу.
Все это накоплялось постепенно; Казанова имел перед собой достаточно времени, чтобы спокойно удалиться из Венеции. Добрые люди знали, что верховное судилище пристально следит за ним, и предупреждали его. Он и сам не мог не знать, что в Венеции счастлив только тот смертный, о котором начальство ничего не знает и делами которого не находит интересным заниматься. «Но, — говорит Казанова, — я был врагом всякого беспокойства», — очень типичное выражение. Впрочем, он тут же прибавляет в порыве искренности: «Я был глуп и рассуждал как свободный человек».
