Впрочем, и это хорошо в том же смысле, в каком снова и снова восхищаешься миром: снова и снова, даже в самые ужасные времена, он внушает восторг молодым, снова и снова облегчает прощание опытным.
Пока у нас весна, и голубые, белые и желтые цветы на лугах и в лесах по крайней мере еще те же.
Сердечный привет Вам от Нинон и меня, желаем Вам и Вашей книге успеха, мы очень любим «Магический год».
Недавно пришел январский номер «Рундшау».
Ваш
Дорогой господин доктор Аккеркнехт!
Спасибо за Ваше письмо, первую прямую весть от Вас! Посылаю Вам три приложения, скорее всего, заинтересует Вас, наверно, реферат о моих последних книгах.
Приведу цитату из одного письма, необыкновенно меня взволновавшее.
Я всегда видел в Т. Манне совершенного светского человека, хотя и с ароматом учености, нежного, правда, но всегда уверенного в себе и своей позиции человека, перед которым я порой испытывал какую-то робость. Таков он и был и таким вскоре после того времени стал опять. Но тогда, в момент великого перелома в его жизни, весной 1933 года, он воспринимал меня и мое поведение как нечто такое, с чем он не только соглашался, но чего он чуть ли не желал себе самому.
Из письма писателя Александра М. Фрея от 16 марта 1946 года (Герману Гессе):
«Я знаю, как ценит и любит Вас Томас Манн. Много лет назад – когда мы как раз бежали из Германии и были отторгнуты – он написал мне нечто поразившее меня тогда: он хотел бы уметь писать и жить, как Герман Гессе. Такая тоска, пусть даже недолгая, такое освящение некоего образа как-то потрясали в человеке, который делает свое дело по-своему поистине великолепно».
Дорогой друг Зуркамп!
Вчера я получил Ваше милое письмо от 6 апреля, благодарю за него.
Ваше условие относительно обязательных экземпляров я передал Фретцу и «Книжной гильдии». Что Вам нельзя посылать книги, Вы знаете ведь. Многое уже подходит к концу, например «Игра в бисер», но раньше осени думать о новом тираже не приходится.
Вы неверно поняли то, что я часто говорил об уничтожении труда моей жизни. Я никогда еще не сомневался в том, что какая-то часть этого труда необходима и переживет это время, т. е. позднее снова обретет свою жизнь в мире и оправдает ее. Это одно. А другое – это то, что я старик, чья жизнь кончается в разочаровании и горе и для которого нет никакой радости в знании, что через десять или через двадцать лет многое из написанного им появится снова и будет продолжать жить. У меня уже годами изо дня в день просят мои книги из всех стран мира, просят то скромно, то нагло, а часто с упреками, что я, мол, скверно забочусь о своем творчестве, нигде не достанешь моих книг. Сотни книг я в эти годы раздарил и раздариваю, сейчас больше всего военнопленным. Но из сотен просивших у меня книг ни один не задался вопросом: «На что живет этот человек, если ни одной его книги нельзя купить?» или: «Может быть, для автора это еще огорчительнее, чем для нас, читателей, если от его сорокатомного труда ничего не осталось?».
Если услышите что-то о докторе Рейнвальде в Кальве, то знайте – он мой друг, и его план мною одобрен.
В последние недели, с ранней весны, мои силы быстро пошли на убыль. Ничего опасного, только немного участившиеся боли в печени, опять подагра, беспрерывно пустота в голове, звон в ушах, головокружение. Каждый день масса почты: сплошь просьбы, жалобы, сплошь сваливающиеся на меня чужие беды, заклинания – поднять свой голос, защитить или спасти то-то и то-то, изо дня в день посетители, ни одного из которых не принимаю.
Я всегда любил одиночество, теперь я боюсь людей. Они прокрадываются к дому, хотят посмотреть на жирафу, хотят быть тут как тут, когда меня хватит первый удар. Ах вы, болваны! Единственно хорошее в таком состоянии – это то, что все уже не вполне реально, что все протекает и возникает лишь на поверхности.
Вы не получили посылку? Южногерманские пришли по назначению. Хорошо бы увидеться с Вами, Вам надо бы тогда поговорить с Нинон, а возможно, с одним из моих сыновей по поводу прав моих наследников. Давно уже приглашены и мои сестры, их тоже до сих пор не выпускают.
Спасибо за Ваше письмо! Вот все-таки человеческое слово.
Сердечный привет Вам и Вашей жене от нас обоих!
Дорогой господин Маас!
Вчера с той же почтой, что и Ваше письмо от 19-го, пришел и новый номер «Рундшау», и вечером Нинон сразу же прочла мне Вашу статью об «Игре в бисер» – отнюдь не куцую и ни в каком отношении не сырую, а ясно и красиво выражающую самое главное; благодарю Вас за нее, ведь это первое печатное слово о моей книге, основанное на подлинном понимании.
Спасибо также и за информацию о «Рундшау» и условиях сотрудничества; с удовольствием буду иметь это в виду, если снова смогу что-нибудь послать. Спасибо также за Ваше сочувствие моим издательским заботам, но, чтобы по-настоящему объяснить их Вам, нужно гораздо больше времени, бумаги и охоты писать, чем то есть у меня. Хочу сегодня поблагодарить Вас за статью и письмо, не связывая с этим никаких текущих дел. И перед тем как сесть за это письмо, я собрал для Вас бандероль – в основе ее небольшая рукопись стихов, а в придачу все новое, что у меня вышло. Ведь, несмотря на свою слабость и перегруженность (она, с тех пор как возобновилась почтовая связь с Германией, стала ужасна), я должен время от времени все-таки высказываться публично, хотя бы по причинам практическим, которые в «Письме Алели» и «Письме в Германию» вполне очевидны.
Что, увы, сильно уменьшает мою радость по поводу привета от Вас, так это сообщение о Вашей печени. Этот ценный орган не в порядке и у меня, и уже больше трех лет я должен соблюдать довольно строгую диету, а вскоре придется снова отправиться на обследование. Хоть бы Вам сумели помочь и облегчить дело; плохо лежать ночью с болью и проклинать Зевсова орла, клюющего печень.
Одновременно с Вашим пришло письмо из Женевы, где скорбят о Лиге Наций и пытаются заткнуть дыру всеми подручными средствами; меня пригласили выступить там на международном совещании о европейском духе и предложили такие заманчивые условия (среди прочего две недели с сопровождающим лицом бесплатно в лучшей женевской гостинице), что в прежние годы, когда, впрочем, таких условий не предлагали, я, конечно, согласился бы. Женева от меня так же далека, как Шанхай или Саут-Хэдли, ибо даже Лугано стал для меня почти чужбиной, и постепенно ею становится также деревня Монтаньола, где бываю не чаще чем раз в полтора месяца. А недавно, хотя я никогда не был членом Пен-клуба, меня пригласили на его заседание добрые стокгольмцы – тоже на правах гостя, с оплатой гостиницы, проезда по железной дороге и морем и т. д. Так обстоит дело с вещами, которые в молодости обрадовали бы, а в старости создают embarras de richesse.[4]
