— Мы здоровы, только один, вот, лежит на нарах, очень болен и жалуется на нестерпимые боли в области почек; у него внутреннее кровотечение — ответили мы и, подняв Недоросткова, сняли с него рубаху, показали ей тело, похожее на отбивную.
— Здесь больно? — спросила она, с силой ударив его ребром ладони в темный кровоподтек под правой почкой. Недоростков скорчился от боли и заорал. Мы выпроводили Беспалову из камеры, заявив, что в такой помощи мы не нуждаемся.
Выйдя за порог камеры, Беспалова заговорщицки кивнула Ширяеву и сказала:
— Уже!.. Можно их отсюда выпроваживать.
Нас перевели в другую камеру, которая в отличие от нашей, была сухой. К нам никто не заглядывал. Мы могли спать и днем и ночью, нами вообще никто не интересовался.
Однажды вечером во всех камерах залязгали кормушки и раздался приглушенный, но настойчивый голос надзирателя:
— Ложитесь спать! Ложитесь спать!
Мы прилегли, притихли, но не спим — прислушиваемся: что это они надумали?
Наконец, слышим — идут! Прислушиваемся к быстрым шагам, шороху одежд и оцениваем, что идут человек пять, все в очень возбужденном состоянии. Вдруг возле одной из противоположных камер они останавливаются. Раскрылась с грохотом дверь. Мы вслушиваемся с таким страхом и напряжением, что все звуки, которые мы улавливали, мгновенно превращаются в четкое видение. Вот мы «видим», как его (кого его?) выводят за вахту, поворачивают налево, поворот еще за один угол, и вот они уже на нашей стороне. Теперь его ведут тропкой, по которой ходит на смену конвой. Эта тропа ведет к самому краю насыпи, над которой стояла тюрьма. Дальше — большая яма. Возможно, от этой ямы и происходило название тюрьмы.
Теперь тюремщики останавливаются, подталкивают обреченного к краю, кричат:
— Ну, беги!
Заключенный упирается, не хочет бежать. На него натравливают собаку. Он кричит от боли и бежит… С угловой вышки раздаются три карабинных выстрела… Всё стихло… Вскоре к месту события подкатывает задним ходом грузовик. На его помост падает мертвое тело. Борт закрывается, машина отъезжает…
После этого случая мы спали только днем, а ночью караулили и прислушивались: чья теперь будет очередь? А теперь уже была — моя очередь.
Но пока нас перевели еще в одну камеру, где сидел один из активистов сопротивления 1-го лаготделения — рязанец Михаил Измайлов. Он очень любил Есенина и просто засыпал нас его стихами. Мне навсегда запомнились слова Есенина адресованные Демьяну Бедному:
Ты руку поднял на царя небес.
А сам перед земными ползаешь на брюхе!
Или вот ещё:
Он говорит, а сам все морщит лоб:
Да!.. Время!..Ты не коммунист?
Нет!..
— А сестры стали комсомолки.
Какая гадость! Просто удавись!
Вчера иконы выбросили с полки.
На церкви комиссар снял крест.
Теперь и Богу негде помолиться…
Иногда, заканчивая какое-нибудь стихотворение, Измайлов сообщал:
— Это не Есенин писал, это я.
Однажды нас насторожил пронзительный женский крик. Мы вскочили.
— Что это? Привезли женщин
Мы многое видели, пережили и ко всему привыкли. Но к женскому крику и плачу в тюрьме привыкнуть никак не могли. В тюрьме женский плач нестерпимо больно ранит сердце, пробуждает в душе жалость и возмущение. Мы мгновенно наэлектризовались и подняли в камере неимоверные крики.
Появился Ширяев.
— Вы, почему женщин избиваете? — спрашиваем.
— Что, руки чешутся? Тогда выводите нас и бейте, сколько влезет, а женщин не трогайте! Не позволим!
— Никто их и не бьет, спокойно отвечает Ширяев. — Это какая-то одна из них закричала, не давала снять с себя трусы.
— Ах вы, гады! Кто давал вам право снимать с них трусы? Они — что, атомную бомбу могут сюда в трусах принести, что ли? А если уж так боитесь, то приведите сюда ваших поганых женщин, пусть они их обыскивают, а вы своими грязными лапами к ним не лезте!
Ширяев молча закрыл кормушку и отошел.
Криков больше не было. Восьмерых женщин разместили в двух камерах.
Это были: Мария Ныч, Мария Чорна, Стефания Ковыль, Анна Мазепа, Леся Зелинская, и Анна Петращук — наши молодые украинки. Кроме них, там ещё были: латышка Лидия Дауге и эстонка Аста Тофри.
После подавления 4-го и 5-го мужских лаготделений, Кузнецов сосредоточил все свое внимание на 6-й женской зоне. Так как женщины добровольно подчиниться не захотели, к ним применили силу. К счастью, в них не стреляли, только обливали из пожарных машин водой. И хотя, в конце концов, женщины вынуждены были сдаться, своих активисток они берегли так, что администрация никак не могла их арестовать. Только теперь их удалось как-то выловить и привезти сюда, в «яму».
Стефания Коваль описала расправу над женщинами 6-го лаготделения, происшедшую 7-го июля, такими рифмованными строчками:
Гей на Iвана, гей на Купала
З шостоi зони нас виганяли,
Кого у тюрми, кого за дроти…
На катржанськi тяжкi работи…
Ой ти, Iване, опам’ятайся!
Життям дiвочим не раскидайся!
Бо лiт дiвочих не повернути…
Муки Норильска нам не забуты
(Как на Ивана, как на Купалу
Из шестой зоны нас выгоняли,
Кого в тюрьмы, кого за проволоку…
На каторжные тяжкие работы…
Ой ты, Иване, опомнись!
Девичьими жизнями не бросайся!
Ведь девичьих лет не воротить…
Муки Норильска нам не забыть)
Непокоренной оставалась одна только третья зона.
Но ранним утром 4 августа мы услышали, как в тюремный двор въезхал грузовик, началась суета, беготня. Заработала молотобойка, через которую полные двое суток пропускали каторжан.
Как-то перед приемом очередной группы под нашим окном проходили тюремные стражи. Один из них хвалил какого-то надзирателя:
— Ну, я и не знал, что этот сержант настоящий мясник!
Наша камера пополнилась пятью новыми каторжанами.
Они рассказали нам, что после подавления 6-го лаготделения Кузнецов начал интенсивную подготовку к штурму их зоны. Но вдруг, на глазах у всех заключенных, к Кузнецову подходит курьер и вручает ему пакет. Кузнецов прочитал депешу, сел в машину и уехал. Больше его в Норильске не видели.
На какое-то время каторжан оставили в покое. Они собирались в помещении своего клуба, где постоянно работал стачечный комитет, запускали воздушных змеев с листовками и готовились к бою с солдатами, если те захотят силком прогнать их из зоны. Они так верили в справедливость своих требований, что даже не хотели думать, что против них могут пустить в ход оружие.
