Днем, разгоряченные ходьбой, они клали набитые снегом жестяные фляжки за пазуху, прямо к потному телу, чтобы скорее освежить рот несколькими глотками талой воды. Но и вода не утоляла постоянную жажду, которая в арктической пустыне мучила, как в пустынях юга.
В те годы мало задумывались о том, почему снегом не напьешься. А ведь жажда ощущается не только из-за того, что человек, потея, теряет воду; он теряет при этом нужные организму соли. Пот-то соленый! А в снеговой и ледниковой воде солей нет.
Вволю попить горяченького им удалось только раз, на девятый день похода. Они поднялись к этому времени высоко на купол. Снег уже не прилипал к полозьям. Прихваченный морозцем, он скрипел и похрустывал. Непромокаемые промасленные чехлы от спальных мешков стали лишними. Их разорвали на тонкие полосы и жгли под набитой снегом большой жестянкой. Из подтекавшей жестянки с шипением падали в костер капли. Чад и хлопья сажи наполняли палатку. Вода не закипала очень долго.
Нансена и его спутников сажа превратила в негров. Пробовали мыться снегом — только размазали копоть. По-настоящему они не умывались уже много дней. Фритьоф утешал чистоплотного Свердрупа:
— Право, черный цвет идет к твоей физиономии. Нет, дружище, если человека мучит жажда, он не будет колебаться в выборе между мытьем и питьем. Вряд ли найдется чистюля, который попытался бы соединить то и другое, то есть сначала вымыться, а потом выпить эту воду.
На одиннадцатый день похода Фритьоф занес в дневник: «Мы провели приятное воскресное утро с кофе в постели».
Накануне они плелись, увязая в рыхлом снегу. Дышалось трудно: за эти дни непрерывного подъема в гору их маленький отряд почти достиг высоты двух километров над уровнем моря. Плечи, стертые лямкой, горели, будто их обварили кипятком. Сильный ветер дул прямо в лоб. Чтобы не терять времени, пищу варили на ходу. Фритьоф поставил печку со спиртовой лампой на сани, потом бросил в воду кусок «колбасы» из сушеных бобов.
Когда путники расселись с ложками на полу парусиновой палатки, кто-то задел кипятильник — и варево вылилось, смешавшись с талой водой, комками снега и горящим спиртом.
— Хватай за углы! — крикнул Фритьоф.
Они вскочили, приподняли парусину, слили жижу в кастрюлю и… бережно поставили ее на огонь: пусть доваривается.
Набив животы этой смесью — назвать ее супом было бы вопиющим преувеличением, — они снова потянули сани навстречу метели и поставили палатку лишь тогда, когда ноги отказались служить.
Ветер вдувал в щели снег. От входа тянулись белые полосы. Утром Фритьоф не мог сразу всунуть ноги в башмаки: в них было полно снега. Чертыхаясь, он принялся варить кофе, потом тщательно разделил на маленькие кучки ломтики жесткого, как подошва, сушеного мяса.
Над ледником вставал мутноватый рассвет, когда Фритьоф разбудил товарищей. Каждый из них получил прямо в обледеневший мешок по дымящейся кружке. Все это, вместе взятое, по его мнению, вполне давало основание записать: «Мы провели приятное воскресное утро с кофе в постели»…
Пока каждый глотал свою порцию, Фритьоф, глядя, как ветер вдавливает стены палатки, сказал в раздумье:
— А что, если на санях поставить паруса?
Равна и Балто возмутились. Равна сказал, что он родился и вырос в тундре и весь его народ тоже живет в тундре, где ветры дуют посильнее, чем тут, но ликакой лопарь еще не додумывался до такой чертовой ерунды, как парусные сани.
Фритьоф рассмеялся. Чертова ерунда? Вот так бывает частенько в жизни: старое противится свежей мысли. Вековые привычки цепки, но зачем же быть у них в плену? Почему бы не посмотреть на вещи с разных точек зрения, иногда с самых неожиданных, вместо того чтобы полагаться только на чужое мнение и чужой опыт?
Ворчавшим лопарям пришлось вместе со всеми потрудиться над устройством снежных паромов. Между собой связали двое и отдельно трое саней, поставили на них бамбуковые шесты от палатки. Палаточный пол и куски брезента заменили паруса.
Если бы еще попутный ветер! Но он дул сбоку. После совета со Свердрупом Нансен решил взять более южное направление, чем намечал сначала. Ведь было неизвестно, сколько еще им карабкаться в гору и на какой высоте начнется желанный спуск к западному берегу. От этого берега их отделяли сотни километров, а погода становилась все хуже и хуже. Взяв курс южнее, на селение Годтхоб, можно было немного сократить путь и, «поймав ветер» в паруса, сделать его седьмым работником в санных упряжках.
Несколько следующих дней метель подгоняла «паромы» по глубокому переметенному снегу. Ход ускорился немного, но облегчился труд тянувших сани.
Труд этот был тяжел и удручающе однообразен — труд вьючных животных, которых кормят не досыта и которые никогда не отдыхают как следует.
Утром, днем, вечером только снег, лед и небо. Одно и то же неделю, вторую, третью. Время остановилось для них. Казалось, сколько ни ползи по ледяной пустыне, все тот же белый саван будет стелиться под твоими ногами, пока однажды ты не упадешь, чтобы уже не встать больше.
Люди почти не говорили друг с другом. Ими постепенно овладели безразличие и отупение. Неутолимая жажда, поскрипывание снега под ногами, мертвецкий сон в холодной палатке — так вчера, так сегодня, так завтра.
Иногда они мечтали. Не о славе, не о доме — о еде: обильной, сытной, а главное — жирной. О горах масла и сала. Однажды Свердруп, смущаясь, спросил Фритьофа:
— Если я съем сапожную мазь — в ней ведь вареное льняное масло, — не будет это вредно?
Нансен осторожно сказал, что это вряд ли было бы благоразумным. Свердруп огорчился.
— Я голоден как волк, — сознался он.
Налегая на лямку, Нансен и Свердруп жевали щепки. Это освежало и даже как будто утоляло жажду. За две недели они сжевали сделанные из горьковатых черемуховых прутьев плетения запасных лыж канадского типа.
Чем выше поднималась экспедиция, тем холоднее становилось. Мороз подмораживал пятки. Сверху сыпался мельчайший снег, похожий на замерзший туман. Он был жестким, твердым, и сани скользили по нему немногим лучше, чем по песку. В небе сквозь морозную пыль тускло мерцали пятна ложных солнц: солнечный свет преломлялся в мельчайших ледяных кристалликах, которыми был насыщен воздух.
Казалось, машина времени перенесла шестерых современников паровой машины и телеграфа в ледниковый период истории Земли, который старушка Европа пережила многие тысячелетня назад. Фритьоф представлял себе, что бесконечный гренландский ледник полз уже в те давние времена, когда пещерные люди охотились па мамонта. Теперь их далекие потомки, вырванные из условного круга цивилизации, испытывают все тот же первобытный голод и так же жмутся к огню.
