Председатель подозвал приставов и сказал им несколько слов, после чего те стремглав кинулись из зала. И тут оказалось, что этот маленький человек с лисьей физиономией обладает гораздо большим влиянием на версальский муниципалитет, нежели атлет Лекуантр с его решительными манерами и полковничьими эполетами. Прошло немного времени, и появились тачки, корзины, подносы, на которых запыхавшиеся булочники и колбасники тащили произведения своего искусства в таком изобилии, что можно было накормить целую армию!
«Гости» присмирели, но вскоре, опомнившись, пустили все это по рядам. Неизвестно откуда появились бутылки и кружки…
И тут снова загремели аплодисменты. Все кричали:
— Да здравствует наш добрый король!
— Да здравствует Учредительное собрание!
— Слава нашему Мирабо! Торжествующий Мунье поклонился и с достоинством занял освободившееся кресло. Мирабо же потряхивая львиной гривой и с циничной ухмылкой наблюдал, как голодные рты разрывали хлеб и вгрызались в жесткие колбасы.
Водворился порядок и покой, слышно было лишь чавканье да плеск вина. Трапезе были рады и проголодавшиеся депутаты. Только один из них плотно сжал тонкие губы сложил руки на груди и низко опустил голову. Я узнал его: это был Робеспьер. И тут я вспомнил о тысячах людей, скитавшихся там, на улицах, в поисках пристанищ и куска хлеба; и я вспомнил голодные лица в отблеска багрового пламени костра, на котором жарилась лошадь. Мне стало больно и стыдно. Очевидно, Майяр и Мейе думали о том же; во всяком случае, когда один из молодцов подбежал к нам со своею корзиной, мы, как по команде отвернулись и не притронулись к дарам Мунье…
Майяр пробормотал, ни к кому не обращаясь:
— Они предельно использовали момент… Царь-голод еще раз протянул им руку помощи…
— Этого и опасался Марат, — тихо добавил Жюль.
* * *
Часы на галерее пробили двенадцать. Почти одновременно с последним ударом раздался четкий военный шаг и в зал вошел генерал в мокрой накидке, сопровождаемый свитой. Это был Лафайет. Слегка поклонившись Собранию, он направился прямо к председательскому бюро.
Мунье встал. Лафайет по-военному отдал честь.
— Зачем вы прибыли, генерал?
— Чтобы охранять вас и обеспечить порядок в Версале.
— Кто вам сказал, что мы нуждаемся в охране?
— А разве нет? — с улыбкой произнес Лафайет и указал на трибуны.
— Много ли с вами солдат?
— Достаточно, чтобы обеспечить безопасность его величеству и этому высокому Собранию!
Кто-то воскликнул:
— А кто же обеспечит безопасность народу?..
Казалось, ни генерал, ни председатель не расслышали этого возгласа.
— Тогда, — продолжал Мунье, — благословляю вас, генерал. Отправляйтесь во дворец, там вы много нужнее, чем здесь.
Лафайет продолжал ухмыляться.
— Вполне с вами согласен, сударь. Здесь, кажется, уже завершился процесс насыщения, а сытость приводит к сну.
Он резко повернулся на каблуках и направился к выходу.
Майяр преградил ему путь:
— Генерал, на каком основании оскорбляете вы народ, который поставил вас во главе национальной гвардии?
Лафайет удивленно поднял брови:
— Я никого не оскорбляю, а вот вы, кажется, пытаетесь оскорбить меня. Кто вы такой и почему вмешиваетесь не в свое дело?
— Дело народа — мое дело, дело нас всех. И мы требуем, чтобы вы ясно ответили, что намерены предпринять!
Лафайет пожал плечами:
— Требовать от меня вы не можете ничего, а о том, что я намерен предпринять, я уже сказал. Прошу освободить дорогу!
Подскочил возмущенный Мейе:
— Сударь, вы унизили нацию, а сейчас пытаетесь унизить ее представителей!
Лафайет прищурился:
— А ведь я уже где-то вас видел, любезный!
— На Гревской площади, генерал. Но что же вы ответите мне?
— Отвечу, что драться с вами не собираюсь. Во-первых, сейчас это не принято, во-вторых, мы не имеем чести принадлежать к одному кругу и, в-третьих, я должен исполнять свои обязанности.
С этими словами Лафайет быстро прошел мимо нас. Мейе хотел броситься за ним, но я удержал его. К нам спешил Мунье:
— Господа, господа, к чему столько горячности! Разве вы не видите, что все улажено! Король удовлетворил все ваши требования, а Версаль теперь в полной безопасности! Сейчас же необходимо известить парижан о наших победах: ведь они в полном неведении, и столица продолжает кипеть! Я предложу вам несколько карет, и вы в сопровождении группы женщин немедленно отправитесь в Париж, в ратушу, чтобы успокоить господина Байи и наших добрых сограждан. Не отказывайтесь, подумайте о мире, который будет восстановлен вашими усилиями!..
— Это ловушка!.. — шепнул мне Мейе.
Мунье, казалось, услышал слова моего друга.
— Это единственный выход, лучшее, что мы можем сделать, чтобы удовлетворить всех, и скорейшим образом!
— Хорошо, — сказал Майяр, — допустим, мы, человек тридцать, уедем отсюда. А что будет с тремя тысячами, остающимися здесь?
— О них, право же, не беспокойтесь. Они будут на кормлены и превосходно выспятся. А завтра вернутся в столицу так же, как и пришли сюда, но уже не просителями, а триумфаторами!
— Ловко врет, собака! — снова шепнул Мейе.
Майяр пребывал в нерешительности.
— Ну что ж, — сказал он наконец, — быть может, во всем этом и есть доля истины. Давайте отправим в Париж депутацию с благою вестью.
— И ты поедешь во главе ее? — спросил Мейе.
— А почему же я?
— Да потому, что уж коли ехать, то лучше тебя никто не справится с этим делом. А заодно прихватишь и его! — Жюль подтолкнул меня.
Я сделал протестующий жест. Мейе положил мне руки на плечи.
— Посмотри на себя, несчастный. Ты едва держишься на ногах. Для первого раза это слишком много…
Я не стал возражать: действительно, я изнемогал от усталости и безумно хотел спать…
— Ну что же, господа, вы обо всем договорились, — заключил Мунье, с нетерпением ожидавший конца наших препирательств. — А теперь — доброго пути!
Он подозвал двух приставов и приказал проводить нас и двадцать восемь женщин к каретам, тем самым каретам, на которых несколько часов назад двор пытался прорепетировать отъезд августейшей четы в Рамбуйе…
* * *
Выйдя на улицу, мы погрузились в кромешную тьму. Дождь продолжал моросить. Огни везде потухли. Ночь была холодная и промозглая. Люди кое-как разместились по сараям и конюшням, под воротами и даже под выступами кровель домов. Кто не нашел пристанища под крышей, расположились, скорчившись и прижавшись друг к другу, на площадях, вокруг погасших костров. Люди спали глубоким сном, изнуренные невзгодами и напряжением дня.
