Леонардо знал, как знал любой чесальщик шерсти во Флоренции, о том, как живут в доме на улице Ларга, но он не был туда вхож: в лучшем случае он побывал там раз-другой, вызванный Лоренцо. А в Милане он попал в настоящий придворный водоворот. И оказалось, что для той бурной жизни, какая шла при дворе, он самый подходящий человек.
Леонардо вписывался в светский бомонд уже благодаря одной своей внешности. Идеалы красоты не только женской, но и мужской становились в то время любимым предметом светских и придворных бесед. Леонардо представлял собой готовый образец идеально красивого человека. Жизненные силы кипели в нем и, казалось, на глазах у всех выявляли те многочисленные таланты, которые уживались в нем так гармонично и распространяли вокруг него такое неотразимое очарование. Леонардо был силен и ловок: в физических упражнениях ему не было равных. Ему сопутствовала слава большого художника и разностороннего ученого. Он чудесно пел. Играя на своей серебряной лютне, имевшей форму лошадиной головы, он одержал победу над всеми музыкантами. Он отлично импровизировал под музыку. При случае он мог написать сонет или балладу не хуже, чем Беллинчони, что, правда, было не особенно трудно.
Он сразу становился центром внимания общества, если хотел и если не старался избегать людей: "причуды", говорили одни; "кокетство", с улыбкой замечали дамы; "нелюдимость", ворчали соперники. Зато, когда Леонардо оставался в компании придворных дам и кавалеров, он царил безраздельно. Он был мастер вести какую угодно беседу: серьезную, легкомысленную, ученую, пустую и всегда был одинаково блестящ.
По-видимому, он иной раз готовился к таким беседам. Это подтверждают записанные им "фацетии" и "пророчества".
Салонные "фацетии"
Фацетии очень похожи на заранее приготовленные анекдоты для развлечения того общества, в каком Леонардо чаще всего приходилось вращаться при дворе. Так и кажется, что, когда его просят рассказать что-нибудь, он делает вид, будто припоминает что-то — как делают все опытные рассказчики, — и потом начинает: "Одного художника спросили, почему на своих картинах он рисует таких красивых людей, а детей произвел на свет некрасивых. Потому, отвечал художник, что картины я делаю днем, а детей — ночью".
Или что-нибудь еще более непристойное и не такое короткое. Дамы стыдливо, но без гнева закрывают лица веерами, мужчины громко хохочут — и все довольны.
А то, что в его записях называется "пророчествами", — частью не что иное, как салонные загадки, порой простые, порой хитроумные: некоторые из них до сих пор не могут разгадать.
Но, когда Леонардо приходилось вести беседу серьезно, он старательно изучал собеседника, чтобы убедить и заставить смотреть на вещи его, Леонардо, глазами. Но сам он не раскрывался ни перед кем. И не раскрылся до конца.
Все внешние данные и факты, которые уже приведены и будут еще приводиться, еще не раскрывают его сущности. Они скорее говорят о том, каким он хотел показать себя, чем о том, каким он был в действительности. Трудно приписать Леонардо какой-нибудь непроизвольный поступок или действие, совершенные в состоянии аффекта. Он никогда не станет бросать досками в римского папу, пришедшего посмотреть не совсем оконченную работу, как делал Микеланджело; никогда не ударит кинжалом "между шейным и затылочным позвонком" досадившего ему человека, как Бенвенуто Челлини; никогда не запустит чернильницей в черта, как Лютер. Он всегда владел собой и избегал всего, что похоже на эпатаж. Происходило это не потому, что у него не хватает темперамента. Человек без темперамента не мог бы быть ни таким художником, ни таким разносторонним ученым, ни вообще человеком, способным увлекаться до самозабвения научными или художественными проблемами.
Таланты Леонардо?
В это время в Милане в его заметках появлялась мысль о быстротекущем времени: "Речная волна, которую ты осязаешь рукой, является последней, которая уже утекает, и первой, которая только примчалась: то же происходит и со мгновениями времени".
Кто-то сказал: чтобы понять большого человека, нужно узнать, в чем он мал. А в чем мал Леонардо? Придется указывать много различных моментов, которые с теперешних точек зрения по-серьезному умаляют образ Леонардо. А ставились ли они ему в вину по критериям того времени? Чаще всего нет. Наоборот, то, что ссорило его с его окружением, нам теперь отнюдь не представляется ничем, умаляющим Леонардо.
Поэтому добросовестному историку остается одно: собирать внимательно все факты, помогающие понять Леонардо.
…Война с Венецией скоро окончилась, и Леонардо не пришлось испробовать свои военные таланты: ни пушки, ни мины, ни камнеметы, ни танки, ибо то, что он предлагал в своем письме к Моро, было не что иное, как первая идея танка — никакие его наступательные и оборонительные изобретения не были пущены в дело. Но Моро, лучше узнав Леонардо, сделал его одним из "герцогских инженеров" и поручил ему серьезные работы.
Леонардо зачислили в коллегию этих самых герцогских инженеров, где наряду с ним работал крупнейший архитектор того времени — Браманте.
После войны Леонардо мог обратиться к тем мирным занятиям, которые он перечислял в своем письме. Опять начались празднества и увеселения миланского двора. Леонардо уже вполне освоился в этом обществе, где на каждом шагу подстерегали опасности, где нередко применяли кинжал и яд для того, чтобы убрать с дороги кому-либо досадившего человека. И здесь Леонардо пригодились его светские таланты, в том числе и его способность играть на лютне и петь.
Он был лучшим импровизатором стихов своего времени. Он был нужен как художник-оформитель придворных празднеств, но Лодовико Моро поручил ему и более серьезную работу: как инженеру ему было предложено заняться укреплением и украшением гигантского герцогского замка, над возведением которого трудились многочисленные предшественники.
Адепт черной магии?
Был ли Леонардо адептом магии? Вряд ли Леонардо был прекрасным фокусником, хотя современники все же называли его магом. Он мог вызывать из кипящей жидкости многоцветное пламя, вливая в нее вино; легко превращал белое вино в красное; одним ударом ломал трость, концы которой клались на два стакана, не разбив ни один из них; наносил на конец пера немного своей слюны — и надпись на бумаге становилась черной. Чудеса, которые показывал Леонардо, настолько впечатляли современников, что его всерьез подозревали в использовании "черной магии". К тому же возле гения постоянно крутились странные, сомнительной нравственности личности вроде Томазо Джованни Мазини, известного под псевдонимом Зороастр де Перетола, — хорошего механика, ювелира и одновременно адепта тайных наук…
