Весь день я не выходил из дому, лежал на кушетке, пытался читать какую-то книжку. Глаза мои бегали по строчкам, я листал страницы, но в голове ничего не оставалось. Тетя Лида включила трансляцию на полную мощность, но и радио мне не мешало. В тот день я не слышал ничего - ни песен, ни маршей, ни даже сводок Информбюро.
Часов в пять вечера вошел Шурка Назаров. Он вошел тихо. Плечи опущены, говорит и двигается медленно, голос хриплый. На щеке у Шурки был длинный красный рубец.
- Пойдем, тебя участковый вызывает.
Мы молча вышли на улицу и пошли в домоуправление.
- Откуда у тебя? - показал я на рубец.
- Мать. За Петына, - хрипло ответил Шурка.
Наше домоуправление объединяло несколько домов в переулке и еще два с соседней улицы. Оно находилось в подвале четырехэтажного дома, разгороженное на мелкие клетушки.
Участковый уполномоченный Зайцев сидел в одной из таких клетушек за обшарпанным канцелярским столом. Перед ним был лист бумаги и стеклянная чернильница-непроливайка.
Зайцев - новый уполномоченный. Раньше у нас был другой, его взяли в армию и прислали Зайцева - кажется, отозвали с пенсии. Он никого как следует еще не знал, и мы тоже толком не знали его. Седой такой человек, почти дедушка.
- Садись, Крылов, - сказал он мне. - Будем разговаривать.
- Мне идти? - спросил Шурка.
- Выйди в коридор и жди.
- Долго? - робко спросил Шурка.
- Сколько надо, столько и жди, - хмуро сказал Зайцев.
Шурка вышел и притворил за собой дверь. Мы остались вдвоем.
Я понял, что разговор пойдет о скворечнике. Мне сейчас вообще ни с кем не хотелось разговаривать. Особенно с милиционером. Особенно о скворечнике.
Участковый начал издалека.
Он спросил, где я был во время налета, за день до истории со скворечником.
- Как - где? - сказал я. - На крыше, конечно. Мы всегда на крыше - от тревоги до отбоя.
- Кто - мы?
- Я, Сережка и Шурка.
- Все время на крыше?
- Да, - сказал я. - Мы - противопожарное звено.
- И никто из вас ни разу никуда не отлучался?
- Никто.
- А Назаров?
- И Назаров никуда, и я, и Сережка Байков.
- Это ты правду говоришь про Назарова?
- Я всегда говорю только правду.
- Допустим, что так, - сказал Зайцев. - А в ночь, когда засветился скворечник, Назаров тоже никуда не отлучался?
Я рассказал подробно про эту ночь и хотел уже сказать, что и сам теряюсь в догадках насчет скворечника, но Зайцев остановил меня:
- Петра Грибкова ты видел в те ночи?
Я вспомнил, что фамилия Петына - Грибков и зовут его Петр Петрович.
- Видел, когда он вылез из окна, чтоб сорвать скворечник.
- И только? А накануне?
- Нет, накануне не видел.
- На крышу к вам не поднимался?
- Один раз днем, когда налета не было. Мы показывали ему наше хозяйство. Он же в звене охраны порядка.
- Про жильцов дома Грибков у вас спрашивал?
- Много раз, - сказал я. - Первый раз - как только с фронта вернулся, а потом - когда проверял светомаскировку в квартирах. Он же отвечал и за порядок и за светомаскировку.
- Что он спрашивал про жильцов?
- Кто сейчас в Москве, кто в эвакуации, кто в какую смену работает.
- Он вас вместе с Назаровым спрашивал?
- Когда вместе, когда меня одного.
- Кто из вас больше дружил с Грибковым?
- Больше Шурка, но я его тоже уважал.
- Так, - сказал Зайцев, - уважал... Заходил к нему покурить, выпить водки, песни послушать.
- Я совсем не курю, Шурка тоже, - соврал я. - А выпить нам Петын не давал. Мы и не просили.
- Скромные, - едва усмехнулся Зайцев. - Непьющие. А за водкой для него бегал?
- Нет, - сказал я.
- Назаров показал, что по поручению Грибкова он бегал за водкой к Кобешкину.
- Да, - вспомнил я, - мы заходили к Кобешкину один раз, только не решились спросить, он злой был.
- Назаров показал, что был и другой раз, когда он бегал для Грибкова за водкой на рынок.
Об этом случае я ничего не знал и не понимал, почему это так интересует Зайцева? И дальнейшие его вопросы были странные, к скворечнику никакого отношения не имеющие.
Он спросил, видел ли я у Петына кожаное пальто и хромовые сапоги. Я сказал, что не видел. Бывал ли я в комнате Яворских после их эвакуации? Я сказал, что не был. Наконец он встал и, выглянув в коридор, позвал Шурку.
- Назаров, - сказал он Шурке, - твой друг Крылов говорит, что он не видел у Грибкова ни кожаного пальто, ни хромовых сапог. Как это может быть?
- Не знаю, - опустил глаза Шурка. - Ну, сапоги он, допустим, не заметил в тот раз, может, не обратил внимания - они под кроватью валялись, а насчет пальто не знаю, как получается.
- Шурка, - сказал я, - никогда я не видел, чтобы Петын ходил в кожаном пальто и хромовых сапогах.
- Он и не ходил в пальто. Он его принес откуда-то, а потом отдал Толику-Ручке. Как же ты не видел? Толик его надел, когда уходил. Это в тот раз, когда Петын с ним выпивал и песни пел про "наш уголок нам никогда не тесен". Ты же был...
- Я не знал, что это Петына пальто. Я думал, Толик в нем пришел! удивился я.
- Правду он говорит, - вспомнил Шурка. - Крылов в тот раз позже меня к Петыну пришел.
- Какое у твоего Толика было пальто? - спросил меня участковый Зайцев. - Опиши, что помнишь.
- Хорошее, новое кожаное пальто, какие бывают у летчиков и у танкистов, - сказал я, - пальто с поясом. Я такое видел раньше у сына Яворских.
Сын у Яворских был командир-танкист. В таком пальто я действительно видел его в день парада 7 Ноября прошлого года.
- Ну вот, - сказал Зайцев, - теперь приедет командир-танкист с фронта за этим пальто, а в том пальто ваш Толик ушел. Что вы, ребята, ему скажете?
Намек Зайцева был вроде бы очень ясный, но неожиданный. И пока я соображал, что все это значит, наш седой участковый опять спросил меня:
- Помогал Грибкову скрыться?
- Как - скрыться?
- Вещи ему нес?
- Он Петына не провожал, - вмешался Шурка, - я один. Я хотел Крылова позвать, а Петын сказал: "Не надо этого интеллигентика". Он его не любил, говорил: "Не люблю интеллигентиков".
- А тебя он любил?
- Любил, - опустил глаза Шурка, и рубец на его щеке стал краснее.
- За что любил? - спросил Зайцев, зло глядя на Шурку.
- Ты, говорит, простой человек, пролетарий...
- Лопух ты, а не пролетарий, - обозвал Шурку Зайцев. - Слово "пролетарий" у нас на гербе написано. Мало тебе мать врезала.
Шурка еще ниже опустил голову. Казалось, он сейчас заплачет.
Участковый, не глядя на нас, макнул ручку в чернильницу и стал писать. Писал он долго.
Я стал соображать, что Петын, наверно, кого-то обокрал и смылся. А может быть, он никого и не обокрал, может быть, его просто подозревают, потому что он раньше был вором. Но ведь он же исправился!
И еще мне стало неприятно, что Петын, оказывается, меня не любил. Я ведь его очень уважал и ничего плохого ему никогда не сделал.
