– А что в этом плохого? – спросил я.
– Плохо то, что вы приходите ко мне обсуждать струнную теорию.
– Мне важно ваше мнение.
– Как я уже вам сказал: не мое мнение вам должно быть важно. А ваше.
– Простите, что побеспокоил, – выговорил я и собрался уходить.
– Слушайте, – сказал он, – выбор темы для исследования – это вам не на гору влезать. Не за тем вы это делаете, что она там просто есть. Если б верили в струнную теорию, вы бы не пришли сюда спрашивать. Вы бы пришли рассказывать.
Я почувствовал себя мальчишкой, которого отчитал отец. В коридоре меня еще раз отчитали – на сей раз мама. Я напоролся на Хелен. Она хоть и была секретарем всего этажа, но работала в основном на Фейнмана и Марри. Ей, тощей даме средних лет, хватало пороху противостоять им обоим, а уж чтобы совладать со мной, этого пороху было на тонны больше необходимого. На лице у нее собралась мощная туча.
– Чем именно вы так достали профессора Фейнмана?
Я пожал плечами.
– Вам известно, что его нельзя отвлекать, когда он работает?
– Похоже, я попытался вовлечь его не в тот разговор.
– Философия? – спросила она.
– Нет, струнная теория, – ответил я.
– О господи, час от часу не легче.
– Можно вас спросить? – взмолился я.
– Может быть, – ответила Хелен. – О чем именно?
– Если все так скептически настроены к работе Шварца, почему он все еще здесь? Девять лет прошло.
Она одарила меня загадочным взглядом. Я не разобрал, значит ли он «Вы что, хотите сказать, что не в курсе?» или «А вам-то что?» Но через мгновенье ответила вполголоса:
– Его кое-кто опекает.
– Ой. И кто же? – уточнил я.
Она ответила:
– Марри.
Пару дней спустя я припозднился явиться к себе в кабинет. Перед этим Константин рассказал мне, что Марри много лет не общался со своей дочерью – она вступила в организацию, позднее превратившуюся в Марксистско-ленинскую партию США, и была большой поклонницей Албании. Судя по всему, хоть Марри и глумился над Рейганом, называя его Рей-ганом[14], Лиса перешла черту, распевая кричалки типа «Долой Роналда Рейгана, главаря капиталистической реакции!».
Я сидел за столом и размышлял о парадоксальной параллели между политическими увлечениями Лисы и подпольной поддержкой, которую Марри оказывал подрывной теории Шварца. Политические взгляды Лисы в своем роде лежали не сильно дальше от основного русла, чем струнная теория или, допустим, более ранние дробно заряженные кварки, открытые/придуманные Марри.
Унаследовала ли дочь от отца его способность ради теории пренебрегать вроде бы очевидными данными: отсутствием в нашем мире необходимых для струнной теории дополнительных измерений или определенных удобств в Албании – еды, одежды, жилья? Общий ли у них гений (или общее проклятье) – видеть более глубокую истину сквозь фасад бытия?
Мои размышления прервал Марри – я вновь услышал, как он вопит за стенкой. Это беспокоило, но не раздражало – мой кабинет, на мой же вкус, казался слишком тихим. Но, памятуя о коммунизме, раздражало другое: мысли о несчастной угнетаемой личности, выслушивавшей эту тираду. Я решил, раз Хелен может ставить ему это на вид, значит, и мне разрешается. Уж я ему скажу!
Я вышел в коридор, сердце заколотилось. Хелен-то ему нужна. С ним и Фейнманом Хелен казалась мне душой факультета. Я же, с другой стороны, – расходный материал. Марри мог раздавить мою карьеру, не задумываясь. Я вообразил худшее: меня снимут с факультетского довольства – лишат бумаги и мела. Или кабинет отведут в бойлерной – или даже, с Лисиной помощью, в Албании. Но, добравшись до двери Марри, я услышал, что вопли закончились. Мне полегчало.
Дверь была приоткрыта. Неожиданно. И Марри, и Фейнман обычно закрывали двери – чтобы не мешали всякие студенты и молодые сотрудники вроде меня. А еще это отваживало случайных психов, какие в лучших научных заведениях вечно всем досаждают. Приезжают с открытиями. Частицы со скоростью больше световой или Вселенная есть блин, и все мы в ней подливка – во что бы ни верили, они всегда считали себя новыми Эйнштейнами. Если не повезет нарваться на какого-нибудь такого непризнанного гения – случалось, и пара часов псу под хвост. Но и отваживать их надо было с умом, потому что попадались вооруженные. Был в Беркли один субъект – ему дали от ворот поворот, так он явился под окна здания физического факультета с ножом. Мой наставник по диссертации рассказывал о другом субъекте, в Колумбийском университете – тот вернулся с пистолетом. Профессора своего не застал и вместо него застрелил секретаршу.
Я заглянул в щель. Думал, увижу его, откинувшегося на спинку кресла, улыбающегося одержанной победе – какой угодно, но он ее точно добился. Но увидел я человека совершенно раздавленного: локти уперты в стол, подбородок – в ладони, на лице – мука. Я растерял всякое желание орать на него. Наоборот, заволновался за него. Я не понимал, что его расстроило. На следующий день я обратился к своему греческому оракулу Константину за ответом. Он сказал, что недавно у Марри от рака умерла жена.
Я решил прекратить подслушивание и собрался уйти. Но поздно. Он меня заметил.
– Чем могу помочь? – спросил он.
Я замер. Меня поймали. Что мне ему сказать? Я пришел попросить вас перестать орать на людей, но потом решил за вами пошпионить?
– Здрасьте. Заходите, – сказал он, узнав меня через щелку.
Я открыл дверь и вошел, страдая от неловкости.
Он продолжил:
– Хотел поблагодарить вас еще раз за чудесную книгу вашего брата.
Пару лет назад, все еще в аспирантуре, мой младший брат Стив написал книгу о птицах окрестностей Чикаго. Марри пылко увлекался наблюдением за птицами и боролся за охрану природы. Он мог выпалить характерные признаки различных птиц с той же непринужденностью, с какой говорил на верхнем майянском. Он, вероятно, мог бы выпалить характерные признаки птиц на верхнем майянском. Поэтому, въехав в кабинет по соседству, я вручил Марри экземпляр – подарком на свое новоселье.
– Очень мило с вашей стороны, – добавил он.
– Мой брат обрадовался, когда узнал, что вы ее читали.
Марри улыбнулся.
– Так чем могу помочь? Я вас на днях видел у Джона на семинаре по струнам.
Похоже, мне выпал шанс.
– Я тут подумал… Как вы смотрите на струнную теорию?
– Я считаю ее очень многообещающей.
– В чем именно? – учтя опыт с Фейнманом, я двигался осторожно. Не хотелось ляпнуть что-нибудь невпопад. Но я уже это сделал. Как можно, прочитав хоть что-то о струнной теории, не понимать, почему некоторым она казалась многообещающей? Фейнман меня бы высмеял за это, но Марри, похоже, и ухом не повел.
