– Она может оказаться той самой теорией, которая объединит все силы природы. Единой теорией гравитационной силы, электрической и всех остальных – мечта Эйнштейна. Не вдохновляет ли это нас всех? Вообразите: одна простая формула, объясняющая великое разнообразие частиц и все их взаимодействия!
– Но вот люди-то настроены скептически.
– Их право. Но ею все равно стоит заниматься. Смотрите: когда я только притащил сюда Джона, почти десять лет назад, мы не знали даже о связи тяготения и струн. Я тогда не ведал, для чего струны вообще сгодятся. Но я знал, что будет отлично. Слишком уж красиво, чтоб не быть. Очевидно, не все это видели. Когда Джон Шварц и Майкл Грин обнаружили связь с гравитацией, это обнадежило. Я гордился и радовался, что Джон в Калтехе. Но все-таки кое-кто влиятельный по-прежнему не понимает. Есть дикое противодействие. Даже неприязнь.
– Полагаю, люди не видят связи этой теории с реальностью, – вставил я.
– Потому что исследования в струнной теории проходят самые неожиданные стадии. Создание этой теории – открытие, а не изобретение. Они ищут нечто существующее, а не создают нечто подходящее экспериментальным данным. Продвигаются медленно. Но есть надежда, что собирается уникальная, непротиворечивая теория. Поэтому я их и поддерживаю. Нутром чую, что-то в этом есть. Скажем так: я поддерживаю заповедник исчезающих теорий.
Позднее я узнал, что Фейнман не возражал против идеи, что какая-нибудь теория – например, струнная – нечто существующее, которое нужно выкопать, а Марри верил, что со струнной теорией все так и есть. Но Фейнман считал, что лишь принцип наблюдения за природой, а не жажда ученых к унификации, может привести к верной теории. Таков был его вавилонский подход – молись на явление, а не на объяснение.
Так что Фейнман порицал струнную теорию, а Марри ей покровительствовал. Такие вот они, Фейнман и Марри – притягивались своими гениями, отталкивались своими философиями и оставались в равновесии на орбите. Я отчего-то не мог представить их друг без друга. Когда Фейнман умер, мне казалось, Марри слетит с орбиты, как Луна, если бы Земля вдруг исчезла.
Цель науки, может, и описывать реальность, но покуда науку делают люди, на описание влияют человеческие свойства. Фейнманы будут привержены данным, Марри будут следовать своим философиям, своей потребности классифицировать природу – чисто и аккуратно. В конце концов, оба могут добиться успеха – и если добьются оба, примиритель покажет, как их теории подходят друг другу: в точности как Фримен Дайсон сделал с диаграммами Фейнмана. Так же, как в квантовой механике энергию можно рассматривать и как частицу, и как волну, разные видения могут оказаться верными одновременно, они суть не что иное как разные взгляды на одно и то же многогранное чудо – природу.
Марри доказал, что он хороший природоохранник. Вопреки серьезному давлению против продления Шварцу его ставки, его даже слегка повысили – до старшего научного сотрудника – и подписали с ним договор еще на три года. Марри пока не добился для Шварца, чего хотел – постоянной ставки, но пока сойдет как есть.
Узнав о смерти жены Марри, я восхитился, что ему хватило сосредоточенности сделать для Джона хотя бы это. Маргарет проболела больше года. Безнадежный у нее был рак – прямой кишки, он распространился и на печень.
Поначалу Марри подошел к раку так же, как Фейнман: изучил все возможности и полностью включился в выбор лечения. Но под конец их методы разошлись. Фейнман, как обычно, остался верен данным: ему уже толком не могли помочь. Но Марри не смог принять того, что при его гении и доступных ему ресурсах современной науки Маргарет, своего единственного преданного друга, он спасти не может. И даже после того как ему сообщили, что надежды нет, он отчаянно пытался продержать ее живой на экспериментальных методах – уповая на то, что пока суд да дело, изобретут лекарство.
И посреди всего этого он как-то еще ухитрился удержать Джона Шварца в Калтехе.
Константин сказал мне, что, по общему мнению, после смерти Маргарет Марри помягчел. Он больше не кричал так громко, как раньше, – и так часто. Будто подменили Марри, говорил Константин. Я «старого Марри» и не знал, но заметил, что за следующий год он и впрямь стал мягче. Никогда больше я не слышал, как Марри вопит за стенкой. Я раздумывал, что это: сил поубавилось или они ушли на глубину? Может, ценой этой потери он нашел лучший способ жить? Со временем я научился его жалеть. Не потому, что теперь он больше не ощущал потребности разглагольствовать и неистовствовать или постоянно доказывать, что он круче, а потому что первые пятьдесят два года своей жизни он ее ощущал.
Как-то раз ближе к вечеру мы с Константином шли по дорожке под оливами. Академгородок был тих. Всю ночь и утро лил дождь, но теперь прекратил. Ветви олив блестели в первом после ливня солнце. Недавно Фейнман предложил мне взглянуть на одного аспиранта, жившего в общежитии неподалеку. Я решил сходить к нему и прихватил с собой Константина.
Глаза у него были красные. Еще одна долгая ночь с Мег. Пили в каком-то баре «для своих» в Голливуде. Потом у них под дождем сломался «фиат». Отличная машина – если только не нужно куда-нибудь на ней доехать. Но Константина устраивала. Домой добрались на буксире, после чего занялись любовью. Константин несколько раз говорил, что они с Мег не очень соответствуют друг другу на интеллектуальном уровне, однако, судя по всему, на остальных уровнях все обстояло хорошо. Мне-то виделось, что они созданы друг для друга – как модели с обложек «Cosmopolitan» для моделей с обложек «Cigar Aficionado».
Мне было одиноко, и я порадовался, что он согласился пойти со мной. Такой вот он, Константин – вечно готов к приключениям.
– Что такого особенного в этом парне, что Фейнман тебя к нему засылает? – спросил он.
Я пожал плечами. Фейнман сказал лишь, что будет интересно – или, вернее, интер-ресно, как он это произносил. Кажется, у этого аспиранта имелась коллекция пауков. Я подумал, что коллекция, видимо, будь здоров какая, раз заслуживает специального визита.
Константин изящно вышагивал по мокрой дорожке. Ни единой капли воды на элегантные итальянские туфли не подцепил. Я случайно влез в глубокую лужу и зачерпнул в ботинок. Яма в бетоне, должно быть. Пока я выливал воду из обуви, Константин спросил, не хочу ли я поработать вместе с ним над его исследованием.
– Брось ты струнную теорию, – сказал он. – И брось пытаться решить квантовую хромодинамику математикой. Компьютеры – вот ответ. Компьютеры – это будущее. Хочешь успеха – ставь на них сейчас.
