– Ну что отвлекаешь нас от сурьезного разговора, Маруся, – прогудел Алексей Максимович, добродушно улыбаясь в усы, – Федя настроился на откровенную беседу, так талантливо вел свой монолог, что я даже чуть не расплакался, а ты…
– А что я? Я вспоминаю, как твои дружки, каприйцы, хотели тебя перетянуть каждый на свою сторону, а я им помешала и никому тебя не отдала.
Шаляпин и Горький одобрительно рассмеялись, напряжение было преодолено, и Мария Федоровна уже спокойно продолжала:
– Вы не поверите, Федор Иванович, все эти «впередовцы» и «ленинцы», которых я считала одно время учителями жизни, оказались такими ничтожными и нечестными, что не хотелось бы о них и говорить, но вы уж затронули струну… За то, что я спасла Горького от их тлетворного влияния, они обзывали меня «мерзкой бабой», хотели даже объявить сумасшедшей, клялись, что надобно развести меня с Горьким…
– А я слышал, что тебя, Маруся, хотели облить кислотой или хорошенько отколотить, так как ты была признана «вредным элементом, враждебно настраивающим, который необходимо устранить всеми мерами», цитирую почти дословно приговор по твоему поводу, – торжественно произнес Горький.
– Кругом, Федор Иванович, происходила какая-то неслыханная и невиданная в моей жизни путаница, такая ложь, клевета носились вокруг меня и Горького; мы видели такое быстрое и непоправимое нравственное падение, такое ненасытное желание спихнуть одного, оклеветать другого, встать на место третьего и как мыльному пузырю заиграть всеми цветами радуги, вовсе не отдавая себе отчета в том, что и красивый мыльный пузырь лопается. Плохо все это, так плохо, что и выразить словами нельзя… Столько мерзостей и пакостей попытались навалить на нас с Горьким…
– Я с ними связь порвал, но принципиально с ними я больше согласен, чем с Лениным, который собирается совсем без Бога свершать революцию в крестьянской стране.
– Богданов, Луначарский, Алексинский и компания – вот кто мои враги, – страстно перебила Горького Мария Федоровна. —
Они сделали все, от клеветы до обвинения меня в сумасшествии, чтобы развести с Алексеем Максимовичем, «так как пока эта подлая, цепная собака около него – мы бессильны», я тоже процитировала подлинные слова одного из них, мне передавали.
– Успокойся, Мария, они свою игру проиграли, я навсегда отошел от них, но я всегда говорил и сейчас не отказываюсь от этого, что я очень высоко ставлю Богданова и его группу, это чрезвычайно ценные люди, хоть они и отзовисты, ультиматисты и богостроители. Спор, разгоревшийся между Лениным – Плехановым, с одной стороны, Богдановым – Базаровым и компанией, с другой, – очень важен и глубок. Двое первых, расходясь в вопросах тактики, оба веруют и проповедуют исторический фатализм, противная сторона исповедует философию активности. Для меня ясно, на чьей стороне больше правды… Большевизм мне дорог, поскольку его делают монисты, как социализм дорог и важен именно потому, что он единственный путь, коим человек скорее всего придет к наиболее полному и глубокому сознанию своего личного человеческого достоинства… Иного пути не вижу. Требуется, чтоб человек однажды сказал сам себе: «Аз есмь создатель мира». Именно отсюда – и только отсюда! – может родиться новый человек и новая история… Опять мы отвлеклись и чуть не позабыли про нашего гостя, который так красочно рассказывает о своих злоключениях, как он купил один дом, потом другой, потом присмотрел еще место для третьего дома… Ох, несчастный ты, Федор, тебя пожалеть надобно…
– А что? Мне платят за работу, я чужого не беру, вам тоже пора купить свой дом, а не таскаться по чужим дворам. Я хотел поздравить вас с покупкой дома, а вы напугались, как бы про вас не сказали, что вы разбогатели. – Федор Иванович сердито выговаривал Горькому и Марии Федоровне за то, что они не хотят думать о собственной вилле «и прочих пустяках», как выразился однажды Алексей Максимович. Нет, для Шаляпина это вовсе не пустяки, а необходимое средство независимой и свободной жизни.
Постучались, Мария Федоровна ответила приглашением, вошел небольшого роста молодой человек с большим беретом на голове.
– Заходите, заходите, Иосиф Израилевич!
– Я не помешал вам? – смущенно произнес художник Бродский. – Вы не передавали мою просьбу Федору Ивановичу?
Шаляпин пожал протянутую руку художника и вопросительно посмотрел на Горького.
– Почти год тому назад Иосиф Израилевич выразил пожелание написать твой портрет, Федор. Помнится, я ответил, что давно тебя не видал и не знаю твоих намерений, где ты будешь летом и весной. Шаляпин – натура капризная и еще более непоседливая, чем я. Но пообещал, что буду всячески способствовать, чтобы еще одно прекрасное художественное произведение появилось на свет с помощью художника Бродского. Вот пользуюсь такой возможностью, Федор, и прошу тебя не отказывать молодому и талантливому дарованию, я и Мария Федоровна дали согласие, сеансы уже начались. Так что подключайся, не оставим без работы Иосифа Израилевича.
Бродский скорее почувствовал, чем осознал, что друзей необходимо оставить наедине, и тихо удалился, извинившись за вторжение и сославшись на предстоящую деловую встречу.
– Федор! Я принесу вина каприйского, отличное вино, ты его любишь.
Вскоре Алексей Максимович принес бутыль вина, налил в стаканы, и беседа вновь полилась к обоюдному согласию и пожеланию.
– Теляковский мне рассказывал, что эта демонстрация хора готовилась давно. Еще два-три года тому назад, во время бракосочетания великой княжны Марии Павловны с принцем шведским, сыном шведского короля, в один из дней после свадьбы в Царскосельском дворце должен был состояться концерт. Между двумя сольными номерами предполагалось участие хора. Вот тогда хористы решили в высочайшем присутствии и присутствии дипломатического корпуса стать на колени и прямо со сцены подать прошение государю. Но главный режиссер Мариинского театра Тартаков доложил Теляковскому об этой дерзости, он доложил министру, в связи с этим была изменена программа и хор тогда не выступил.
– Да в чем суть прошения хора? – спросил Горький.
– Самое главное-то я позабыл сказать. Суть самая банальная – остро стоял вопрос об увеличении пенсии. Все говорили, что пенсия у хористов самая мизерная, об этом говорили не только сами хористы, но с ними соглашались и главные режиссеры, и учителя сцены, и хормейстеры, и капельмейстеры, но воз, как говорится, оставался на месте. Нужно было давно изменить закон о пенсиях, а на это никто не решался, ни Всеволожский, ни князь Волконский, все оставалось по-прежнему. Правда, Теляковский пытался кое-что сделать, так, в частности, в год увольнения всех без исключения хористов переводили в артисты третьего разряда, что давало возможность увеличить пенсию примерно рублей на двести. Но жизнь дорожает, ушедшие на пенсию хористы бедствуют, а ждущие увольнения на пенсию ужасно озабочены своим будущим положением в обществе. Вот и росло недовольство и всякие закулисные разговоры. А тут такой удобный случай: царь и царская семья, министры, дипломаты, то есть как раз такой случай, какой давно ждали. Я, естественно, что-то слышал от друзей, но слышал скорее о намерении хора объявить в крайнем случае забастовку. Но директор заявил, что в случае забастовки хора он закроет театр на неделю, на две, на месяц, наберет полный комплект хора и вновь приступит к работе. Такая твердость директора остановила хор, вроде бы все смирились с поражением, но только внешне. Подспудно же росло недовольство, обсуждали только форму протеста. И как только приехал на спектакль государь с семьей, они тут же договорились в антракте выйти на сцену и исполнить на коленях гимн. Об этом я, конечно, не знал, всецело занятый подготовкой к исполнению своей очень сложной роли. Я весь ухожу в характер исполняемого лица, живу в его образе, просчитываю каждый свой шаг… Лучше всего, удобнее всего для хора – это после пролога, весь хор на сцене в качестве одного из основных действующих лиц. Но после пролога не было вызовов, фешенебельная публика, собравшаяся в тот день, осталась равнодушной к прекрасной музыке Мусоргского, и вызовов не последовало. Следующая сцена в келье также имеет хор, но хор поет за кулисами. К тому же и эта сцена оставила публику равнодушной, ни одного вызова не последовало. И сцена коронации не произвела на публику особого впечатления. Уж не провал ли, подумал я с разочарованием. Люди входили, выходили, здоровались, болтали, сплетничали. Словом, явилось светское общество на очередное развлечение. Нет также хора и в моих сценах в тереме. Хор ждал в напряжении моей сцены с галлюцинациями…
