— Немедленно ко мне! — распорядился Кульбуш. — Ничего, что сразу не поняли, — весело сказал он, увидев мое смущенное лицо. — Сейчас я вам все расскажу, это же так просто. Только слушайте внимательно и, если будет темно, переспрашивайте.
Он, видимо, подготовился к яркой и короткой лекции — он любил такие (особенно в своем кабинете). И он в совершенстве знал теорию всех приборов, производимых на созданном им заводе, и охотно демонстрировал свою исключительность.
Однако на этот раз он только повторил своими словами то, что было изложено в немецкой инструкции. Я с отчаянием почувствовал, что понял еще меньше, — а значит, придется снова признаться в своей инженерной неполноценности: врать Кульбушу я не смел.
— Ну, как — теперь уяснили? — спросил он.
— Нет, Георгий Павлович, — честно признался я. — Я вообще плохо понимаю с голоса… Разрешите мне самому подумать. Завтра я вам доложу.
В голосе Кульбуша послышалась досада.
— Не будем откладывать! Все так просто. Начнем еще раз — с самых азов. Вот этот кружок в микроскопе, если его пересчитать по формуле… — Кульбуш вдруг запнулся. — Впрочем, почему по этой формуле?.. Она здесь мало подходит! Надо бы по другой… Нет-нет, та из иной области оптики! — Он вдруг замолчал, потом схватил инструкцию, молча вчитался в нее и стал вглядываться в микроскоп (перед нашим приходом он выставил его на стол). Лицо его вдруг посветлело. Он с веселым недоумением посмотрел на меня. — А знаете, что я вам скажу? Вы ведь правы — ничего не понятно! Формула не годится. Она не дает истинной картины ложа подпятника. Как мы это раньше не заметили?
Я почувствовал скромное облегчение. Оказывается, мое непонимание объяснялось вовсе не тупостью! Кульбуш отставил микроскоп и предложил:
— Давайте попробуем сами вывести истинную формулу перерасчета. Отводим на это сегодняшнюю ночь. Завтра утром приходите ко мне, сравним результаты.
К счастью, эта ночь была свободна от малярии. До самого рассвета я пытался вывести формулу. Минусы мешались с тангенсами, на них накладывались производные — я до предела мобилизовал свои математические способности. И в результате получилось что-то замысловатое, по чему можно было хоть как-то рассчитать повороты керна.
Утром я отнес Кульбушу результаты своих ночных математических потуг.
— Отлично! — одобрил он, просмотрев мои записи. — Вы на верном пути. Но это только начало, а не окончательный результат. Посмотрите, что успел сделать я.
И он протянул мне пять или шесть уже отпечатанных на машинке страничек с вписанными от руки формулами. Я читал их — пораженный и восхищенный. За одну ночь Кульбуш сделал то, что я — даже при творческом озарении — не сумел бы сотворить и за неделю. Он дал полную теорию скольжения иглы в сферическом ложе подпятника. Разобрал все возможности сочетания закруглений иглы и ложа. И вывел окончательную формулу — гораздо проще той, которая приводилась в инструкции.
— Ваше мнение? — с улыбкой поинтересовался Кульбуш — он был чувствителен к похвалам.
— Великолепно! — искренне воскликнул я. — Я думал, Георгий Павлович, что вы только производственник, а вы в такую теорию вдались! Вашу статью надо напечатать.
— Сегодня же отправлю ее в журнал. Мне тоже кажется, что она представляет интерес не только для нашего производства. Подпятники нам поставляет петергофский завод абразивных изделий — теперь им придется работать по новой инструкции. Поручаю это дело вам. Петергоф — отличное место для отдыха. И фонтаны скоро заработают. Надеюсь, там вы займетесь не только абразивами, но и парками.
В Петергоф я поехал на следующий день. Завод оказался солидным, его продукция шла не только на «Пирометр», но и на всю страну. Мне разрешили пройтись по цехам. Я увидел мастеров, работавших с алмазами и рубинами (для ювелирных изделий и по военным заказам), боксы со столами для золотых работ (там были специальные приспособления для собирания драгоценной пыли)…
Новые технические условия приняли без возражений, но попросили, чтобы мы присылали своего представителя — принимать каждую партию. Мне показалось, что ни особых сложностей мы им не доставили, ни особого значения они нам не придают — считают, что заняты куда более важными вещами. А завод этот — всего лишь огромные кустарные мастерские. Правда, отлично организованные.
Случай с подпятниками изменил наши с Кульбушем отношения. Он явно выделил меня из сотни заводских инженеров. Стал чаще вызывать на совещания, иногда оставлял и после — чтобы поговорить наедине. Он пригласил меня на день рождения. Заводчан было только двое или трое, остальные — незнакомые мне кульбушевские друзья. Меня поразил уровень разговоров: о литературе, архитектуре, операх Шостаковича (только что поставленном «Носе» и предстоящей «Леди Макбет Мценского уезда»), танцах Чабукиани, который творил чудеса на сцене Мариинки, о том, что архитектурный конструктивизм двадцатых сменяется поворотом к новому советскому ампиру… Удивительным был и роскошный стол: закуски порядком выше, чем в обедневшем гастрономе Елисеева, а на двух углах и посередине — три «Рыковки» (стеклянных поллитровых бутыли с водкой), другого питья и в помине не было.
Благосклонность Кульбуша простерлась так далеко, что, послав меня в командировку на Украину, он попросил немного подождать с отъездом: ему надо в Наркомат к Орджоникидзе, вот закончит ленинградские дела — поедем до Москвы вместе.
Мы и поехали вместе — в двухместном купе «Красной стрелы». И почти до рассвета разговаривали, прерываясь лишь на то, чтобы осушить очередные полстаканчика водки (в чемодане у Кульбуша оказался целый набор бутылок в разноцветном исполнении, и русских, и иностранных, — для московских приятелей).
Помню, что говорил Георгий Павлович о стахановском движении, — тогда страна прямо-таки помешалась на нем. Все газеты были полны известиями, что на очередном предприятии появились свои чудо-рабочие, перевыполнявшие индивидуальные нормы в десять и больше раз. Почин шахтера Алексея Стаханова, в одиночку нарубившего в своем забое столько угля, сколько целая бригада не смогла бы, покорил всех. У нас на заводе тоже нашлись два мастера, вдесятеро перекрывшие нормы. «Чудо-хитрецы, такие таланты скрывали!» — сказал о них наш директор Чеботарев, и мне показалось, что восхищения в его оценке было больше, чем иронии. Многократное превышение заграничной производительности труда, с ликованием возвещали газеты и радио, свидетельствовало, что лозунг «Догнать и перегнать!» превращается в неоспоримый факт — мы оставляем капиталистов далеко позади. Стахановское движение неотвергаемо доказывало: социализм наконец выполняет свою угрозу — хоронит капитализм.
