Не думаю, что впадаю в преувеличение, полагая, что во многом благодаря публичным выступлениям Дмитрия Сергеевича эта волна не захлестнула нас с головой. Своим появлением на экране он с очевидностью доказывал, что использование придаточных предложений способно украсить речь и что тихий голос гораздо эффективнее крика. Будучи на виду, он привлек внимание к академической среде и интеллигенции в целом, сохранявшей, несмотря на нищету, прежний образ жизни — с посещением Филармонии, обсуждением новых книг и использованием салфетки за обедом.
Говоря о стиле, нельзя не упомянуть и о внешности Дмитрия Сергеевича. Красивый в молодости, он остался красивым и в дальнейшем. «В дальнейшем» — это чтобы не употреблять слово «старость», которое совершенно не определяет последние десятилетия его жизни. Он очень не хотел быть стариком — не в смысле возраста (возраст для него был равен опыту), а в смысле состояния. Он избегал атрибутов старости и в институт предпочитал ходить без палочки, без особого труда поднимаясь на наш высокий третий этаж. Кстати, у него была даже небольшая коллекция тростей — тростей, не палочек! — но это был вопрос стиля, а не старости: по замечанию одного нашего западного коллеги, всё в Дмитрии Сергеевиче было gentlemanlike. Наш коллега и не подозревал, насколько точно он попадал в цель своим определением. В архиве Лихачева хранится его эссе об английских манерах — если не ошибаюсь, неопубликованное. Лихачев был не просто образцом интеллигентности — он был еще и джентльменом в самом английском смысле этого слова.
Закаленный лагерем, блокадой, советской действительностью, он по инерции преодолел и старость. Самое удивительное, что даже в этом случае ему удалось оказаться «вне». Он не принимал ее всерьез, не признавал ее власти и посмеивался над ней — точь-в-точь как когда-то над соловецкими конвоирами. Уже девяностолетним, подписывая книгу для подарка к юбилею одного слависта, он спросил, сколько юбиляру лет. Узнав, что восемьдесят, подмигнул и сказал: «Фу, какой старый!» По воспоминаниям домашних, отказывался надевать шляпу, говоря, что «в Париже шляпы носят только очень старые люди».
Был и еще один способ преодоления старости: не давать себе послаблений. Наряду с молодыми сотрудниками он посещал все, даже самые малозначительные, научные заседания, присутствовал во все присутственные дни. При всех многочисленных его обязанностях это могло казаться то ли излишним педантизмом, то ли родом аскезы. Наконец, это можно было бы расценить как сопротивление чему-то неизбежному, но только ведь он не просто посещал и не просто присутствовал. Его научные выступления были, пожалуй, самым ярким, что осталось в памяти из тех времен. То, что он говорил, не было ни величавой оценкой мэтра, ни взглядом с высоты птичьего полета. Это были выступления профессионала — с указанием фактов, дат и библиографии.
Перед научными заседаниями были замечательные его рассказы за чаем. Традиционный секторский чай в среду считался нашим файф-о-клоком, несмотря на то что начинался он обычно около часа дня. Лихачев рассказывал о своих поездках и тех удивительных встречах, от одного перечня которых захватывало дух. Многие знаменитости до сих пор существуют в моем сознании в оболочке его характеристик. Эти зарисовки сопровождались скупыми, но точными жестами. У него были красивые длинные пальцы, на мизинце — перстень. Гуляющая по Летнему саду Ахматова и пришедший к нему в гости Солженицын, общение с Ельциным и поездка в Англию по приглашению принца Уэльского — всё это напоминало сказочный калейдоскоп, неторопливо вращаемый его аристократическими руками. Отблески его стекол до сих пор лежат на наших рабочих столах.
К своей огромной славе он относился спокойно. Не то чтобы он ее не замечал (такого рода кокетство ему было чуждо) — скорее, он нес ее с чрезвычайным достоинством. Когда отмечалось его 90-летие, в переполненном зале Петербургского научного центра одно за другим следовали приветственные выступления. Звучавшие в них похвалы были справедливыми, и произносились они от души, но в какой-то момент за Лихачева стало страшно: как он справится с этим потоком славословий? Что, собственно, на всё это можно ответить? Выяснилось, что за Дмитрия Сергеевича бояться не стоило. Улыбнувшись, он сказал в ответ всего две фразы: «Я благодарен за все добрые слова, сказанные здесь обо мне. Слушать их мне, пожалуй, было бы неловко, если бы не одно обстоятельство: я так стар, что они меня уже не испортят».
Они его не испортили. Они испортили тех, кому эта слава не давала покоя. Уже после смерти Дмитрия Сергеевича журналист А. высказался в том духе, что Лихачев был назначен главным интеллигентом страны. Ученый Б. написал, что вокруг Лихачева начала складываться мифология. Не думаю, что есть смысл спорить с теми, кто не чувствует разницы между причиной и следствием, необходимым и случайным. Задам лишь два вопроса. Почему главным интеллигентом не назначили А.? Почему мифология не сложилась вокруг Б.? Ответ, в сущности, ясен.
Телевидение показывало Лихачева чуть ли не ежедневно, редкие газеты не цитировали его высказываний, и даже уличные художники, доказывая свою профессиональную состоятельность, в ряду портретов кинозвезд и политиков помещали грустное лицо Дмитрия Сергеевича. Как ни странно, это почти не изменило его жизни. Речь здесь идет не о жизненных принципах: в том, что они остались прежними, нет ничего удивительного. Почти не изменился ни привычный его уклад, ни круг общения. Соответственно своему положению в обществе ему приходилось играть роль светского лица, но это касалось преимущественно официальных мероприятий. Светских дружб, основанных на знаменитости дружащих, он избегал. В отличие от большинства знаменитостей, внимательно следящих за общественным статусом тех, кто к ним «допущен», Лихачев остался верен своей академической среде.
Его взаимоотношения с окружающими — предмет особого разговора. Некоторые говорят о его беспредельной «благостности», другие — о том, что он мог быть очень даже «грозным». Оценивая все эти высказывания, стоит в первую очередь иметь в виду, что он был человеком огромного темперамента. Темперамент зачастую ошибочно связывается с громким голосом и энергичными жестами, а ведь это не так. Самый сильный темперамент — внутренний. Сильный темперамент — это когда человек, основав монастырь и добившись его процветания, «вдруг» уходит прочь и в лесной глуши основывает другой монастырь. Здесь могут быть и голос, и жесты, но всё это только пена над чем-то клокочущим в глубине. Нередко монастыри основывались молчальниками. Издавая фундаментальные труды по древнерусской литературе, Лихачев написал книгу о садах, занимался Достоевским, Лесковым, был депутатом, возглавлял Фонд культуры и т. д. — при этом всякий раз он начинал сначала. Человек такого темперамента мог быть разным. Несмотря на внешнюю сдержанность Лихачева, для людей, его окружавших, этот темперамент был очевиден и в повседневной жизни: как доброе его отношение сквозило во всех его словах и действиях, так и если уж он не любил — то не любил пламенно.
