В конце концов мы сумели занять часть необходимой суммы у одного промышленника-либерала, который пригласил десять или двенадцать революционных деятелей из России к себе домой и который в то время громогласно заявлял о своей симпатии к русской революции. После обеда мы должны были совершить прогулку по его картинной галерее и восхищаться ее шедеврами. Перед одним из них Горький остановился и заметил по-русски: «Как ужасно!»
Хозяин дома посмотрел на Плеханова, чтобы тот перевел замечание знаменитого гостя, и я внезапно ощутила панику за судьбу нашего займа. Плеханов, не моргнув глазом, спас положение. «Товарищ Горький просто воскликнул «Поразительно!», – уверил он хозяина дома.
Через два дня после свершения Октябрьской революции в 1917 году я, находясь в Стокгольме, получила письмо от нашего друга с 1907 года с требованием полной и немедленной выплаты долга.
К контрреволюционной реакции в России, которая пробуждала к протесту либеральные и революционные силы по всему миру, добавились в это время одни из самых жестоких еврейских погромов. Если бы я принимала все приглашения выступить по вопросу ситуации в России, которые я получала в этот период, я должна была бы делать это на трех-четырех собраниях за вечер. Одно приглашение, которое я получила от рабочего движения Турина по возвращении из Лондона, я с радостью приняла. Слушателями были в основном рабочие современных фабрик этого региона с хорошо организованными условиями труда, которые представляли собой самую передовую и дисциплинированную часть итальянского рабочего движения. Приветствия этому собранию приходили телеграфом от рабочих организаций по всей стране, а также от многих известных либералов и представителей революционной интеллигенции: писателей, ученых, преподавателей университетов.
К тому времени, когда я вместе с ответственным комитетом прибыла в палату труда, где должно было проводиться собрание, мы обнаружили, что попасть внутрь невозможно. Зал был уже переполнен, и тысячи людей стояли снаружи. Наконец, нам удалось попасть в здание через черный ход, но на протяжении всей встречи трамваи вынуждены были прекратить движение, потому что они не могли проехать по улицам. Собрание закончилось, приняв резолюции солидарности и сочувствия, бесконечными аплодисментами героям революции и жертвам еврейских погромов.
Из зала, где проводилась эта лекция, я бросилась к себе в гостиницу, так как должна была рано утром уезжать в Лозанну. В гостинице я обнаружила записку от профессора Чезаре Ломброзо с извинениями, что не смог прийти на эту встречу, и просьбой навестить его в этот вечер. «Вы окажете мне большую честь, – писал он. – Я не очень хорошо себя чувствую, чтобы прийти к вам».
Я была глубоко тронута этим приглашением известного ученого, которому мое поколение было очень многим обязано, и поспешила к нему домой. Он сам открыл дверь и провел меня в комнату, в которой собрались писатели и ученые, а также члены его семьи, так как это был его jour fixe. Среди тех, с кем я познакомилась там, были зять Ломброзо Гульельмо Ферреро и его дочери, обе писательницы. Разговор уже сосредоточился на русском царизме, перспективе для революционных партий, и все собравшиеся немедленно обратились ко мне с вопросами по этим темам. Ситуация была похожа на другие такие же, с которыми мне суждено было столкнуться много лет спустя, когда речь заходила об Италии и Германии.
Обсуждение превратилось почти в монолог. Всякий раз, когда другие гости начинали говорить по теме, Ломброзо прерывал их и предлагал позволить мне продолжать. Во время этого визита у меня была возможность заново осознать тот социалистический дух, который преобладал среди итальянской интеллигенции в то время. Я вспомнила о том, что прочла результаты «референдума», проведенного радикальным журналом среди самых известных писателей, художников, ученых и учителей незадолго до этого. Большинство из них заявляли о своей вере в социализм как о единственной надежде человечества на будущее. Ни в одной другой стране Европы, за исключением, вероятно, России, не было столько выдающихся личностей из мира искусства и науки, которые были членами социалистического движения или сочувствовали ему. Помимо Ломброзо и Ферреро, там были эмбриолог Чьяруджи, физик Кателли, первооткрыватель возбудителя желтой лихорадки Санарелли, самый широко читаемый итальянский романист де Амичис, поэты Граф, Геррини, Пасколи.
Я невольно сравнивала атмосферу здесь, в доме Ломброзо, с немецкой академической обстановкой. Какой всемирно известный немецкий ученый пригласил бы социалистку, агитатора, на свой jour fixe, и стало бы какое-нибудь собрание немецких ученых проводить весь вечер за обсуждением проблем революции и рабочего движения? Конечно, эта разница существовала только в мире ученых и интеллигенции.
На следующий вечер я выступала в Лозанне, где итальянские каменщики объявили забастовку. Я должна была говорить тогда по-французски, чтобы вызвать поддержку у швейцарского населения, говорившего по-французски, и объяснить им причины забастовки. На следующий день я должна была выступать на итальянском языке, чтобы подбодрить бастующих и их семьи. Секретные агенты были особенно активны в Швейцарии в это время, а сами швейцарские власти были даже еще больше раздражены в отношении русских и итальянских агитаторов на своей территории. Когда я вышла из гостиницы, чтобы идти на митинг, меня позвал швейцар. Я забыла зарегистрироваться. Служащий французского профсоюза, который меня сопровождал, сразу же предупредил меня, чтобы я в этот свой визит принимала исключительные меры предосторожности, опасаясь властей.
Это было то время, когда король Италии был приглашен правительством Швейцарии на открытие знаменитого Симплтонского туннеля между этими двумя странами. Всю работу проделали итальянские иммигранты, причем многие из них погибли: некоторых разорвало на куски динамитом, кто-то погиб от удушья, а другие умерли от истощения. В своей речи в тот вечер я заявила, что «демократическое» правительство Швейцарии должно по этому случаю воздать почести истинным строителям туннеля, итальянским рабочим, а не итальянскому королю. Вместо этого с этими итальянскими рабочими швейцарцы обошлись как с людьми второго сорта: они толпились в специальных залах ожидания и поездах на железнодорожных станциях почти точно так же, как на американском Юге изолировали рабочих-негров.
Когда митинг закончился, члены профсоюза предупредили, что меня, вероятно, захотят арестовать, и один из них предложил, чтобы я провела ночь в его доме, а не в гостинице. Я отказалась, но мы прошли всего несколько кварталов, как нас остановили.
