К тому же не следует забывать, что основой мировоззрения египтян было учение о загробной жизни и посмертном воздаянии. Оно составляло важную часть и учения Эхнатона. Если бы Моисей и в самом деле был египтянином, он неминуемо внес бы элементы этого учения в создаваемую им религию. Но нет — нигде в Пятикнижии не говорится о существовании души после смерти, не приводится никакого описания загробного мира и вообще, по мнению большинства специалистов, понятие о вечности души у евреев возникает очень поздно и, вероятнее всего, под влиянием греческих философов. И с этой точки зрения иудаизм не имеет никаких корней в египетском паганизме.
«Существует предположение, что Моисей заимствовал идею единого Бога от тайных последователей Эхнатона, которые могли сохраниться до его времени. Но эта гипотеза, в сущности, ни на чем не основана. В религии Моисея слишком ясно выражена связь с верой еврейских праотцев, и, кроме того, мы не находим в ней никаких следов солнцепоклонства. Бури, тучи, пламя и дым — вот постоянные символы ветхозаветных Богоявлений. Образ Солнца в них никогда не участвует. Оно не включено ни в один из поэтических эпитетов Ягве во всей Библии», — писал по этому поводу отец А. Мень.
К этому же выводу в итоге приходит и П. Джонсон. «Где бы Моисей ни заимствовал свои идеи, религиозные или правовые (которые были, разумеется, неразрывно связаны в его сознании), он их взял только не в Египте. На самом деле деятельность Моисея была направлена на отрицание всего, на чем зиждился Древний Египет», — пишет Джонсон, деликатно называя позицию Фрейда «удивительной».
Далее противники версии 3. Фрейда отмечают ее совершенную психологическую немотивированность: с какой стати знатному египетскому вельможе было оставлять свою благополучную жизнь и вставать на защиту толпы рабов, идя при этом против интересов своей страны и своего народа, если он и в самом деле считал Египет своей страной, а египтян — своим народом?
Есть еще целый ряд весомых возражений против версии о том, что Моисей мог быть египтянином, которые будут рассмотрены чуть ниже. Пока же заметим, что если проводить какие-то параллели между историей религии и историей науки, то разница между монотеизмом Эхнатона и монотеизмом Моисея напоминает разницу между создателем периодической таблицы элементов Д. И. Менделеевым и его предшественниками. Как известно, многие ученые до Менделеева пытались расположить известные на тот момент науке элементы по степени возрастания их атомного веса, но именно Д. И. Менделеев сумел сформулировать фундаментальный периодический закон, даже не подозревая, какие тайны строения атома скрыты в этой периодичности. Точно так же и монотеизм Моисея, перекликаясь с духовными поисками великих людей прошлого, в итоге означал выход на принципиально новый уровень познания Бога, а вместе с этим — подлинный духовный и моральный переворот в человеческой истории. При этом, как верно отмечал все тот же отец Александр Мень, величие Моисея состояло в том, что если Эхнатон имел все необходимые военные, экономические и политические рычаги для утверждения исповедуемого им монотеизма, но все равно потерпел поражение, то Моисей одержал победу, не имея ни одного из этих рычагов, не имея для своей победы, по существу, вообще ничего!
С точки зрения еврейских теологов само появление теорий о нееврейском происхождении Моисея объясняется в основном двумя причинами.
Первая из них заключается в нежелании признать истинность версии Пятикнижия, так как такое признание невольно предполагает и веру в Божественное откровение, во вмешательстве Бога в человеческую историю. Словом, если называть вещи своими именами, признание истинности версии Пятикнижия в значительной степени означает и признание существования Бога. Поэтому возможность того, что Пятикнижие говорит правду, ими даже не рассматривается. Его рассказ заведомо воспринимается как ложный, а, следовательно, в противовес ему надо всенепременно выдвинуть некую альтернативную версию, базирующуюся на материалистическом мировоззрении.
Вторая причина продиктована неверием в духовный потенциал и творческие силы еврейского народа, в неготовность и в нежелание признать, что он мог породить фигуру такого масштаба, как Моисей. Однако если мы проследим за историей евреев с древности до наших дней, то увидим, что этот народ подарил миру немало замечательных людей, и сама эта история свидетельствует о его мощном духовном и творческом потенциале, который, кстати, с равным успехом может быть использован как во благо, так и во зло. В эссе «Парадигма Моисея» известный популяризатор науки Р. Нудельман доказывает, что история жизни Моисея не просто психологически обоснована, но и не раз повторялась в истории еврейского народа (да и, заметим вновь, в истории других народов) и еще не раз повторится в будущем. «Парадигма Моисея, запечатленная в библейском рассказе, кажется удивительно современной — если читать этот рассказ вне его религиозного контекста, — писал Нудельман. — ...Что же такое эта парадигма? Вот перед нами талантливый еврей, который вырос в чужой культуре, на ее верхах, не зная ограничений и дискриминации, выпавших на долю его более "простых" современников, не зная, в сущности даже не помня, что он — еврей. Вот он внезапно для себя входит в конфронтацию со своей средой и режимом. Заметим: конфронтация эта не имеет чисто еврейского характера. Моисей убивает надсмотрщика, который избивает раба; тот факт, что раб этот оказался евреем, в значительной мере случаен, да Моисею поначалу и неизвестен. Трудно предположить внезапную вспышку "национального достоинства" в этом египетском принце, избалованном вседозволенностью и вседоступностью, привычкой, что любая его прихоть будет исполнена немедленно. Тогда что же руководит им? Скорее, врожденное отличие характера от окружающих; возможно, даже генетически национальное отличие, которое он, тем не менее, не осознает. Скажем так — врожденное чувство отвращения к маленьким деспотам, унижающим слуг и рабов. Зародыш инакомыслия, помноженный на врожденное упрямство. Этакая поперечность поступка и мысли, обусловленная склонностью и привычкой к свободе. К долголетней свободе привыкают ведь так же, как к долголетнему рабству, — и тогда любое ограничение ее кажется нестерпимым. ...Режим, конечно, допустил ошибку. Прости он Моисею аристократическую прихоть (ну, побаловался принц, всего делов-то), раздвинь слегка границы дозволенного своемыслия — может, остался бы Моисей при дворе. Может, и фараоном со временем бы стал. А место бы его в истории занял бы, конечно, кто-нибудь другой. Свято место в истории пусто не бывает». И далее Нудельман делает очень точное наблюдение: «Ситуация его была сложной. Еврей по рождению, он духовно был полукровкой. Определение это не означает степени генетической принадлежности к народу. Оно призвано лишь напомнить, что поначалу моисеи не ощущают своих национальных корней. Кровная принадлежность для них формальна, культурная — сущностна. Они должны поэтому заново создать свою связь с народом, фактически — изобрести для себя "свой" народ. Парадигма Моисея — это схема судьбы глубоко одинокого индивидуалиста. Моисеи выбирают народ как оружие личного освобождения. Но раз выбрав, они ощущают моральный долг и необходимость его выплаты. Поэтому они решают — принуждают себя — разделить судьбу "своего" народа». На рубеже ХIХ—ХХ веков мы видим как минимум две фигуры, являющиеся воплощением этой парадигмы. Основоположник политического сионизма Теодор Биньямин Зеэв Герцль был в куда большем смысле слова немцем, чем евреем. Блестящий журналист, человек немецко-австрийской культуры, воспитанный на ее ценностях, он был крайне далек и от религии, и от культуры народа, к которому принадлежал по крови. Более того — он даже не знал языка этого народа и порой стеснялся своих соплеменников. Однако процесс Дрейфуса задел его чувство справедливости — как, впрочем, задел он то же чувство и у великого француза Эмиля Золя. Однако если для Золя это был процесс о клевете, то для Герцля он стал чем- то много большим. Он разбудил его национальное чувство, он навел его на мысль о том, что евреям нужно возродить свое государство на своей земле, побудил его написать об этом книгу. И вот уже отставлена в сторону карьера журналиста, писателя и драматурга, вот уже Герцль мечется со своей идеей по всему миру, просаживает на организацию первых Сионистских конгрессов все свое состояние и приданое жены, упорно не желая замечать, что широкие народные массы отнюдь не поддерживают его идеи. В итоге он скоропостижно умирает, так и не пожав каких-либо плодов своих рук, однако на основе заложенной им идеологической и организационной базы спустя сорок с лишним лет после его смерти возникает государство Израиль — возникает именно там, где он мечтал создать его. Еще одним «моисеем» XX века можно назвать Владимира Жаботинского — другого лидера сионистского движения, ставшего основоположником его правого, ревизионистского крыла, создателем первого Еврейского батальона, взгляды которого во многом определили развитие современного Израиля. Однако в молодости Жаботинский числил себя русским, еще в юности он приобрел известность в качестве одного из ведущих журналистов России и многие критики прочили ему будущее великого русского писателя. Проза и публицистика Жаботинского доказывают, что прогнозы эти вполне могли бы сбыться, если бы... не одесские погромы 1905 года. И хотя он лично мог в любой момент уехать из города, и эти погромы ему ничем не грозили, они становятся поворотным пунктом в его сознании. Отныне Жаботинский посвящает себя борьбе за осуществление мечты Теодора Герцля и служит ей до последнего вздоха. Что любопытно — и Герцль, и Жаботинский почти не знали языка своего народа. Для первого родным был немецкий, а для второго — русский, но это отнюдь не помешало им стать национальными лидерами первой величины. Таким образом, Моисея и в самом деле в определенном, духовном смысле слова можно считать египтянином, ставшим евреем. Но это лишь еще больше возвышает его личность в египетских источниках его времени.
