Первый год или около того пролетел незаметно. За пределами тюрьмы не было никого, кто напрягался бы из-за меня. Всем было наплевать на меня, и я отвечал взаимностью. Я вспоминал о вольной жизни, лишь треплясь с другими заключенными, и, вместо того чтобы горевать, я загорался и начинал приукрашивать или врать больше предыдущего рассказчика. Что касается работы, то я добивался самых необременительных заданий, где можно было бы раздобыть чего-нибудь полезного. Меня не заботили тюремные программы для индивидуального развития заключенных. Все, что имело для меня значение, сводилось к уважению со стороны корешей, с которыми я сидел. Я являл собой образец полностью приспособившегося к тюремным условиям заключенного. Черт с ними со всеми, они не могут остановить ход времени — в один прекрасный день я все равно выйду отсюда. Вот так я рассуждал, и тогда для меня все шло своим чередом.
Но однажды на меня что-то накатило, словно какое-то проклятое облако намертво зависло надо мной. Все началось с ос- вобоздения парочки моих близких друзей. Вообще-то их уход не должен был меня расстроить, потому что я уже не раз прощался с парнями, ставшими мне родными братьями. Но все же я не мог избавиться от тоскливого настроения: чертово облако все не исчезало. Я смотрел вокруг и ненавидел все, что оказывалось в поле моего зрения. Я думал о свободе, но, как ни странно, на ум приходили вовсе не веселые деньки в Лос-Анджелесе, девочки и развлечения. Я вспоминал Розали и первые дни нашей супружеской жизни: как я работал и возвращался в нашу крошечную комнату, где из всей мебели стояла чуть ли не одна только кровать. Вот мы хотим пойти куда-нибудь, но не можем себе этого позволить, поэтому притворяемся, будто у нас есть все на свете и мы занимаемся любовью где-нибудь во дворце. Мы любили друг друга по-настоящему, и было не важно, есть ли у нас целый дворец или всего лишь жалкие десять центов на чашку кофе. Главное, что мы были друг у друга. Мне нравилось, каким я был тогда, и я понимал, что сглупил по-крупному, упав духом и не став напрягаться дальше. «Выброси всю эту чушь из головы, — говорил я себе, — вернись к тому, что есть на самом деле». Но ничего не помогало. Меня измотала однообразная жизнь в тюрьме. Я больше не хотел пересказывать или слушать тюремные байки. Я ненавидел звон колокола, раздававшийся каждое утро и означавший подъем. В столовую — строем, в душевую и лазарет — тоже. Учиться выпускают, работать выпускают. Что ни возьми в тюрьме — сплошные «стройся» и «выходи». Тебе постоянно говорят, что можно делать, а что нельзя. Короче, я устал от этого неимоверно. Тоска накатывала на меня не потому, что на воле я мог заниматься сексом сколько влезет или пытаться разбогатеть, а потому, что в тюрьме мне были не позволены какие-то мелочи, которые обычные люди делают, даже не замечая. Кому придет в голову наслаждаться тем, что он может спокойно открыть холодильник и взять оттуда что-нибудь попить или перекусить? Или открыть дверь и выйти на улицу или просто пройти в другую комнату? Или сходить в туалет не на виду у твоих сокамерников или тюремщика? Это все обычное дело для свободного человека, но тот, кто сидит за решеткой, именно из-за таких «мелочей» пытается совершить побег или прибегает к насилию.
Для меня настала тяжелая пора: я в полной мере прочувствовал все ограничения, связанные с заключением, и они мне опротивели. Больше всего на свете я хотел бродить по лесу, чувствовать капли дождя на своем лице или как солнце припекает в спину. Я мечтал о прогулке по пляжу или о том, какое счастье — растянуться где-нибудь на лужайке. Моя жизнь, мое сознание были изуродованы бетоном и сталью, лязганьем запирающихся дверей и постоянным гулом мужских голосов. Я ощущал настоятельную потребность уйти от всего, что было создано руками человека. Но в то же время, будучи человеком, я хотел жить по-человечески. Я хотел обнимать мягкое, гладкое тело девушки — не из похоти, а чтобы просто ощутить что-нибудь такое, что не имело никакого отношения к тюрьме. Мне пришла мысль о побеге, но я сразу понял всю глупость. Этот путь к свободе был практически закрыт. Вдобавок бегство не принесло бы мне той свободы, к которой я теперь стремился. Мне пришлось бы продолжать бежать, скрываться, жить в мире, откуда я снова бы отправился за решетку, и причем довольно скоро. Я был подавлен. Я не просто устал сидеть — мне надоело быть тем, каким сделала меня тюрьма.
Я понял, что после исправительных заведений стал злейшим врагом самому себе. Я не чувствовал своей вины за годы, проведенные в колониях для несовершеннолетних. Не думаю так и сейчас. Я родился под несчастливой звездой и ни от кого не получал помощи в жизни. Но теперь я смотрел на себя без прикрас: мне не нравилась моя жизнь и перспективы на будущее, какими они рисовались, исходя из настоящего. Лишь от меня самого зависело, исправлюсь я или нет. Нужно было с толком использовать это время, пока я сидел в тюрьме. Я должен был делать что-то конструктивное, научиться жить как честный человек, и кроме того — лучше понимать себя.
Несколько следующих дней я провел словно в каком-то трансе. Я жил по тюремному распорядку как зомби, которого запрограммировали ходить, разговаривать, есть и делать то, что велено. В моей голове засела одна-единственная мысль: как начать жить в соответствии с планом, преследующим две цели. Во-первых, мне нужно было научиться обеспечивать себя на воле, не прибегая к воровству. Во-вторых — развивать свое сознание и привычки, с тем чтобы суметь преодолеть свою же слабость и побороть искушение. Я намеревался укреплять силу воли и перестать быть дураком.
Макнил был местом, позволявшим заключенному изменить свою жизнь. Здесь действовала приличная образовательная программа и проводилось обучение различным ремеслам на профессиональном уровне. Мне было двадцать семь лет, а за плечами — от силы четыре класса школы. На протяжении последних двенадцати-тринадцати лет я скрывал, что у меня нет образования. Я всегда увиливал от всего, что было связано с чтением или письмом. У меня была цепкая память и хорошо подвешенный язык, так что мало кому удавалось понять, что я не умею грамотно читать и писать. Я действительно хотел научиться большему, но гордость не позволяла мне начать со школьной программы для четвертого класса, когда ребята, с которыми я общался в тюрьме, закончили колледж. Я всегда читал тихо, почти про себя. Мне было трудно, но я стал читать и заниматься у себя в камере.
Больше всего меня занимал самоанализ. Тюремные психиатры частенько повторяли, что я страдал «манией преследования» и «комплексом неполноценности», но они и пальцем не пошевельнули, чтобы помочь мне справиться с этими психическими нарушениями. Однако даже если бы они попытались что-то сделать, не думаю, что прислушался бы к их советам: ну кому хочется думать о себе, как о человеке с отклонениями. Но теперь, когда я испытывал дикое желание измениться, мне требовалась помощь.
