И пошли разговоры, совсем не относящиеся к полёту.
Пришёл в кабину корреспондент. Я усадил его, зажёг свет и, откинув маленький столик, предложил ему под свежим впечатлением написать статью. Но корреспондент писать ничего не стал. Разглядывая щиток с многочисленными приборами, он пытался понять, что к чему, но, очевидно, из боязни показаться профаном стеснялся задавать мне вопросы и многозначительно молчал.
- Мосалев! Что это, чистое небо? Я как будто звёзды вижу? - спросил Водопьянов.
- Облака кончились, - сказал Федорищенко, - видно и небо и землю.
- Небо-то и я вижу, а вот землю, хоть глаз выколи, не вижу.
- Впереди по курсу вижу прожектор! Идём прямо на аэродром.
- Лётчики! Сделайте одолжение Щербакову, не растрясите его костей на посадке, - обратился я к лётчикам, с тайной мыслью заставить их помягче посадить самолёт.
- Не беспокойтесь! Посадим, как на перину, - ответил Мосалев.
- За взлёты и посадки, Саша, не беспокойся. Предоставь это дело нам с Мосалевым решать так, как мы умеем. В этом мы кое-что понимаем. Мосалев, заходи подальше на посадку, - сказал Водопьянов.
- Будет все сделано, - ответил Мосалев, разворачивая машину и направляя её на аэродром, на котором лежал луч прожектора.
Самолёт с приглушенными моторами, мягко коснувшись колёсами, катится по мягкому полю, вздрагивая на неровностях. Прожектор потух. И снова вокруг нас чёрная ночь. Но мы уже на земле, и теперь нас мало беспокоила и темнота, и всё остальное, что до этого так волновало.
Выйдя из самолёта, я отозвал в сторону Щербакова и сказал ему потихоньку:
- Ваш солидный возраст заставляет меня Относиться к вам с уважением, но... как насчёт тринадцати?
- Да я теперь, Александр Павлович, и сам больше не верю, хай ему бис, виновато ответил Щербаков.
По лесной дороге, в темноте, не спеша, шагаем на командный пункт отчитываться о проделанной работе. Курим и весело труним друг над другом, вспоминая острые моменты полёта.
В столовой, выпив заслуженную третью стопку водки, Мосалев взглянул на Щербакова и сказал:
- Кто говорил, что тринадцать несчастное число? Неверно это... Такого удачного полёта в моей жизни ещё не было. Отныне считаю, что тринадцать самое везучее число.
Но "тринадцатый" забыл о нас - ни в центральных газетах, ни в других печатных органах статьи о нашем полёте не появилось. А мы так её ждали...
13
Ноябрь. Почти каждую ночь, невзирая на погоду, улетают наши корабли на ближние цели и успешно бомбят немцев, упрямо рвущихся к Москве. Плохой аэродром и тяжёлые взлеты уже никого не смущают. Все привыкли к ним. Даже полковник Лебедев, взмахивая флажком, уже не отворачивается от неудачно взлетающего самолёта.
В эти именно дни двум нашим кораблям с экипажами Водопьянова и Пусэпа приказано готовиться к боевому, полёту на город и военный порт Данциг.
Мы перелетаем на один из подмосковных аэродромов, с большой бетонированной полосой, с которой только и возможен взлёт наших кораблей с полной боевой нагрузкой.
В лесу среди высоких сосен небольшой, красивый белый дом - бывший санаторий. В нём размещён лётный состав. В комнатах дорогая мягкая мебель. В библиотеке можно выбрать любую книгу. На стенах картины лучших художников. Рояль, патефон, баян. Народу много. Шумно. Мы жмёмся друг к другу, одичали мы малость там, у себя на хуторе.
Здесь особенно чувствуется горячее дыхание войны. Подмосковное небо день и ночь гудит сотнями и тысячами моторов. Низко над лесом проносятся группы штурмовиков и лёгких бомбардировщиков. Взлетают и садятся беспрерывным потоком самолёты всевозможных типов и разных назначений, управляемые и регулируемые чьей-то невидимой рукой. За облаками барражируют истребители.
Доносятся пулеметно-пушечные очереди. Где-то серией рвутся бомбы, стреляют зенитки.
Там, у себя, на своем аэродроме, каждый наш экипаж чувствовал себя силой, способной повлиять на исход сражения. И каждая наша ошибка - невылет какого-либо самолёта на боевое задание, неудачно сброшенные бомбы и т. д., расценивалась нами как проигрыш того или другого сражения по нашей вине.
Здесь же, растворившись в большой авиационной массе людей, мы чувствовали себя уже большой армией, способной помочь выиграть не только отдельное сражение, но и решительно повлиять на исход войны.
Мы стояли у своих самолётов, настроенные к полёту "хоть к чорту на рога". Ждали приказа на вылет. Небо гудело моторами невидимых за облаками истребителей. Над нами низко с воем проносились на сумасшедшей скорости штурмовики.
Погода была дрянная.
Штурманы определяли горизонтальную - видимость в два километра, лётчики же утверждали, что видимость не больше одного километра. Давно уже я заметил, что в оценке погоды между штурманами и лётчиками существуют разногласия. И объясняю это тем, что лётчикам, решающим задачи взлёта и посадки, погода всегда кажется немного хуже, чем штурманам. Вопросы взлёта и посадки штурманов не волнуют, так как их работа начинается только после выхода самолёта за облака. Вот почему для штурманов существенной разницы нет - на один километр видимости больше или меньше.
Из лесу вышла знакомая машина командира и направилась в нашу сторону.
Приказание на вылет или отбой?
Штурманы и радисты решили: "Полетим". Лётчики же, кося взгляд в конец аэродрома, скрывавшегося в надвинувшемся тумане, думали: "Наверное, отбой будет".
Не выходя из машины, полковник Лебедев сказал:
- Кто хочет в Москву, отпускаю до утра. Завтра всем быть на месте и в "форме".
Решили ехать. Подъезжая к городу, мы увидели на низких облаках отражение огненных вспышек.
Воздушная тревога. Думая, что во время тревоги нас в Москву не пустят, мы пожалели о потерянном вечере. Но у заставы нас никто не задержал, и только въехав в город, мы поняли в чём дело. Один за другим шли трамваи. На проводах сверкали искры и, образуя вольтову дугу, отражались огнём на облаках. Вот что мы приняли за очередной налёт на город, В ресторане много света и шума. Играет музыка. Большинство военных в полном боевом снаряжении. Пришли знакомые артисты. С беспокойством расспрашивают, далеко ли на восток зайдёт немец, и возьмёт ли он Москву. Мы клятвенно заверили, что Москвы немцу не видать и им следует сидеть на месте и делать своё дело. Развеселившиеся артисты исполнили здесь же, в кабинете, какой-то скэтч.
Завыли сирены, и нам, воздушным бойцам, стало на земле как-то не по себе. Вышли на улицу. Где-то стреляли зенитки, шарили прожекторы. А вой сирены будил непонятную тревогу.
Нет, на самолёте, даже в самой гуще разрывов и прожекторов, во сто крат лучше. За привычным шумом моторов ничего не слышно, глаза заняты поисками цели, и посторонние вещи мало беспокоят.
