Спеши, седой монарх, недолог счет мгновеньям:
Бурбонов юный сын отходит в мир иной.
Он для тебя был всем - надеждой, утешеньем,
И ты глаза ему закрой
[Виктор Гюго, "Смерть герцога Беррийского" ("Оды и баллады")].
Обращение к родным умершего - банальная риторика, но в те времена у монархии не было ничего лучшего, и выраженное в стихотворении чувство растрогало короля; он приказал вручить юному поэту награду в пятьсот франков. Депутат парламента, монархист Ажье, поместил в "Драпоблан" статью об этой "Оде" и привел отзыв Шатобриана о Гюго: "Возвышенное дитя". Действительно ли Шатобриан произнес эти слова? Доказательств не имеется. Сам виконт Шатобриан морщился, когда ему об этом напоминали. Однажды вечером, в 1841 году, в салоне госпожи Рекамье, граф Сальванди, которому в скором времени предстояло произнести речь о принятии Гюго в Академию, сказал Шатобриану: "Я ограничусь парафразами вашего прекрасного отзыва: "Возвышенное дитя". - "Но я никогда не говорил этой глупости!" нетерпеливо воскликнул Шатобриан.
Как бы то ни было, Ажье повел Виктора Гюго в дом N_27 по улице Сен-Доминик, и прием состоялся - такой, каким он только и мог быть: остроносая госпожа Шатобриан сидела на диванчике, не шелохнувшись и не открывая рта; Шатобриан, в черном сюртуке, хилый, худенький, сгорбленный, стоял прислонившись к камину и старался выпрямиться во весь рост. Постаревший Рене не жалел похвал, "однако жив его позе, и в интонациях голоса, и в манере раздавать чины писателям было нечто властное и столь величественное, что Виктор Гюго почувствовал себя скорее униженным, чем охваченным восторгом. Он смущенно бормотал в ответ что-то невнятное, и ему очень хотелось поскорее уйти...". По настоянию матери он приходил к Шатобриану еще несколько раз, но и эти посещения не порадовали его, за исключением одного забавного визита, когда он был допущен поздним утром в час пробуждения виконта и удостоен любопытного зрелища - к удивлению своего ученика, Шатобриан при нем принимал душ, а затем слуга растирал его нагое тело. У старого Волшебника была манера делать грозные паузы, отчего беседа затихала, и с ледяной учтивостью показывать, что ему скучно... "Он внушал больше почтения, чем симпатии; люди чувствовали, что перед ними гений, а не просто человек..."
Литература нередко бывает для писателя способом передать своим любимым то, чего он не может им сказать. Гюго каждый месяц посылал господину Фуше очередной выпуск "Литературного консерватора", в котором помещал хронику о мелких административных деяниях его министерства, как будто они были важными мероприятиями, - он надеялся, что журнал попадет на глаза Адели. Там он напечатал элегию "Молодой изгнанник", в которой ученик Петрарки, Раймондо д'Асколи, изгнанный своим отцом за любовь к юной девушке, говорит, что он покончит с собой:
Я смею вам писать. Увы, как это мало!
Что передаст вам гладь бумажного листа?
Ведь ваша нежность так чиста,
Что в час свидания нас робость обуяла
И слова не смогли произнести уста...
[Виктор Гюго, "Молодой изгнанник" ("Оды и баллады")]
Этих стихов не постыдился бы и Лафонтен. Прочитала ли их Адель? Гюго попытался также выразить свою любовь и в прозе - написал неистовый роман "Ган Исландец", в котором изобразил себя под именем Орденера и Адель в образе Этель.
"Душа моя была полна любви, скорби и юношеских чувств; я не осмеливался доверить ее тайны ни одному живому созданию и выбрал немого наперсника бумагу..."
Незаконченный "Ган Исландец" не мог быть напечатан в "Литературном консерваторе", ибо журнал скончался в марте 1821 года, или, точнее, слился с "Летописью литературы и искусства". Слияние является для журналов наиболее почетной формой самоубийства. Для "возвышенного дитяти" "Литературный консерватор" был полезным опытом. "Годы журналистики (1819-1820), - писал Сент-Бев, - были в его жизни решающим периодом: любовь, политика, независимость, рыцарские чувства, религия, бедность, слава, приобретение знаний, борьба против судьбы во всю силу железной воли - все оказывало свое воздействие, все задатки проявились сразу, разрослись и достигли той высоты, которая свойственна гению. Все запылало, перемешалось, сплавилось в глубине души на вулканическом огне страстей, под знойным солнцем самой жадной до жизни молодости, - и вот получился таинственный сплав, кипящая лава под крепкой, прочной броней гранита..." Было в этом юноше что-то другое, большее, чем дарование крупного журналиста, но и этим драгоценным даром он обладал и на всю жизнь сохранил искусство придавать повседневному, будничному накал драматичности.
Моя мать, женщина сильного характера,
научила меня тому, что человек может
выдержать любые испытания.
Виктор Гюго
Февраль 1821 года. Влюбленные не виделись уже десять месяцев. Госпожа Гюго все перепробовала для того, чтобы ее сын позабыл Адель:
"Она старалась заинтересовать меня светскими развлечениями... Бедная мама! Ведь она сама вложила в мое сердце пренебрежение к свету и презрение к его чванству..."
Он никогда не говорил с ней о своей любви, но мать читала в его глазах, что ни о чем другом он не думает. Никакой возможности непосредственного общения с невестой не было. Однако Виктор знал, что она берет уроки рисования у своей подруги Жюли Дювидаль де Монферье и что к ней она ходит одна.
Как-то раз утром он дождался своей невесты около этого дома и заговорил с ней. Сначала она как будто обрадовалась, потом пришла в ужас: какие еще пойдут толки, если ее встретят с молодым человеком! На Виктора она была немного сердита, ведь он сам, из сыновней покорности, согласился больше не видеться с нею. Он поклялся, что только и мечтает о том, чтобы прийти на улицу Шерш-Миди, если это "возможно и прилично". Адель возмутили эти слова. "Истинная любовь, - подумала она, - не ставит таких условий". "Ты сумел отвергнуть мою просьбу прийти к нам..."
Печально положение влюбленных, когда они должны считаться с самолюбием своих родителей. Виктор с горечью воскликнул: "Ради тебя я бросился бы в пропасть; ты остановила меня ледяной рукой..." Адель обиделась: "Очень, очень хочу, чтобы мама встретила нас и увидела, что я разговариваю с тобой. Тогда она отдаст меня в монастырь, и я буду совершенно счастлива..." Ссора влюбленных в духе Мольера - в минуту досады они доходят до сарказмов, но остерегаются разрыва. "Прощай, - грозится Виктор, - больше, не стану писать тебе, не стану говорить с тобою, больше не увижу тебя. Будь довольна..." Но через два дня он сказал: "Если, сверх ожидания, тебе захочется еще что-нибудь сообщить мне, ты могла бы написать мне по такому адресу: "Париж, Главный почтамт, до востребования, господину Виктору Гюго, из Тулузской литературной академии..." И разумеется, она написала - еще и еще раз и вновь стала обожаемой Аделью. Записная книжка Виктора Гюго в зиму 1820-1821 года испещрена таинственными заметками: свидания "на улице Драгон, на улице Эшоде, на улице Вье-Коломбье, в Люксембургском саду (Р.)... Комната-улыбка (х)... Рука-прощание (Люкс. г)..."
