— По крайней мере, чтоб помучить Пиетро, будь подобрее с Б… — говорит Дина.
— Помучить! Я не имею ни малейшего желания. Мучить, возбуждать ревность, фи! В любви это похоже на белила и румяна, которыми мажут лицо. Это вульгарно, это низко. Можно мучить невольно, естественно, так сказать, но… делать это нарочно, фи!!.
Да и потом, я не смогла бы сделать это нарочно, у меня не хватило бы характера. Есть ли какая-нибудь возможность говорить и быть любезной с каким-нибудь уродом, когда А… тут и можно с ним говорить!
Среда, 8 марта. Я надеваю свою амазонку, а в четыре часа мы уже у ворот del Popolo, где А… ждет меня с двумя лошадьми. Мама и Дина следуют за нами в коляске.
— Поедем здесь, — говорит мой кавалер.
— Поедем.
И мы въехали в поле — славное, зеленое местечко, называемое Фарнезиной. Он опять начал свое объяснение, говоря:
— Я в отчаянии.
— Что такое — отчаяние?
— Это когда человек желает чего-нибудь и не может иметь то, чего желает.
— Вы желаете луны?
— Нет, солнца.
— Где же оно? — говорю я, глядя на горизонт, — оно кажется, уже зашло.
— Нет, мое солнце здесь: это вы.
— Вот как!
— Я никогда не любил, я терпеть не могу женщин, у меня были только интрижки с женщинами легкого поведения.
— А увидев меня — вы полюбили?
— Да, в ту же минуту, в первый же вечер, в театре.
— Вы ведь говорили, что это прошло.
— Я шутил.
— Как же я могу различать, когда вы шутите и когда вы серьезны?
— Да это сейчас видно!
— Это правда; это почти всегда видно, серьезно ли говорит человек, но вы не внушаете мне никакого доверия, а ваши прекрасные понятия о любви — еще менее.
— Какие это мои понятия? Я вас люблю, а вы мне не верите. А! — говорит он, кусая губы и глядя в сторону, — в таком случае я — ничто, я ничего не могу!
— Ну, полноте, что вы притворяетесь! — говорю я, смеясь.
— Притворяюсь! — восклицает он, оборачиваясь с бешенством, — всегда притворяюсь! Вот какого вы обо мне мнения!
— Да еще вот что. Помолчите, слушайте. Если бы в эту минуту проходил мимо какой-нибудь из ваших друзей, вы бы повернулись к нему и подмигнули бы ему глазом и рассмеялись бы!
— Я — притворяюсь! О! Если так… прекрасно, прекрасно!
— Вы мучите свою лошадь, нам надо спускаться.
— Вы не верите, что я вас люблю? — говорит он, стараясь поймать мой взгляд и наклоняясь ко мне, с выражением такой искренности, что у меня сердце сжимается.
— Да нет, — говорю я едва слышно. — Держите свою лошадь, мы спускаемся.
Ко всем его нежностям примешивались еще наставления в верховой езде.
— Ну можно ли не любоваться вами? — говорит он, останавливаясь на несколько шагов ниже и глядя на меня. — Вы так хороши, — опять начал он, — только мне кажется, что у вас нет сердца.
— Напротив, у меня прекрасное сердце, уверяю вас.
— У вас прекрасное сердце, а вы не хотите любить!
— Это смотря по обстоятельствам.
— Вы — балованное дитя, неправда ли?
— Почему-ж бы меня и не баловать? Я не невежда, я добра, только я вспыльчива.
Мы все спускались, но шаг за шагом, потому что спуск был очень крутой и лошади цеплялись за неровности земли, за пучки травы.
— Я… — у меня дурной характер, я бешеный, вспыльчивый, злой. Я хочу исправиться… Перескочим через эти рвы, хотите?
— Нет.
И я переехала по маленькому мостику, в то время, как он перескакивал через ров.
— Поедем мелкой рысью до коляски, — говорит он, — так как мы уже спустились.
Я пустила свою лошадь рысью, но за несколько шагов до коляски, она вдруг поскакала галопом. Я обернулась направо. А… был позади меня; моя лошадь неслась в галоп; я попробовала удержать ее, но она понесла в карьер… Долина была очень велика все мои усилия удержаться были напрасны, волосы рассыпались мне по плечам, шляпа скатилась на землю, я слабела, мне становилось страшно. Я слышала А… позади себя, я чувствовала, какое волнение происходило в коляске, мне хотелось спрыгнуть на землю, но лошадь неслась как стрела.
— Это глупо, — быть убитой таким образом, — думала я, теряя последние силы; — нужно, чтобы меня спасли!
— Удержите ее! — кричал А…, — который никак не мог догнать меня.
— Я не могу, — говорю я едва слышно.
Руки мои дрожали. Еще минута, и я потеряла бы сознание, когда он подскакал ко мне совсем близко, ударил хлыстом по голове моей лошади, и я схватила его руку, столько же для того, чтобы удержаться, сколько для того, чтобы коснуться ее.
Я взглянула на него: он был бледен, как смерть; никогда еще я не видала такого взволнованного лица.
— Господи! — повторял он, — как вы испугали меня!
— О, да! без вас я бы упала; я больше не могла удержать ее. Теперь — кончено. Ну, нечего сказать, это мило, — прибавила я, стараясь засмеяться. — Дайте мне мою шляпу.
Дина вышла из коляски, мы подошли к ландо. Мама была вне себя, но она ничего не сказала мне: она знала, что между нами что-то было и не хотела надоедать мне.
— Мы поедем потихоньку, шагом, до ворот.
— Да, да.
— Но как вы испугали меня! А вы — не испугались?
— Нет, уверяю вас, что нет.
— О, право-же — да, это видно.
— Это ничего, совершенно ничего.
И через минуту мы принялись спрягать глагол «любить» на все лады. Он рассказывает мне все — с самого первого вечера, когда он увидал меня в опере, и, видя Р… выходящим из нашей ложи, вышел из своей и пошел ему навстречу.
— Вы знаете, — говорит он, — что я никогда никого не любил, моя единственная привязанность была — к моей матери; остальное… Я никогда не смотрел ни на кого в театре, не ходил на Пинчио. Это глупо, я надо всеми смеялся, а теперь я хожу туда.
— Для меня?
— Для вас. Я обязан…
— Обязаны?
— Нравственной силой: конечно, я мог бы произвести впечатление на ваше воображение, если бы сделал вам объяснение в любви из романа, но это глупо, я только о вас и думаю, только вами и живу. Конечно, человек материальное создание; он встречает массу людей и масса других мыслей занимает его. Он ест, говорит, думает о других вещах, но я часто думаю о вас — вечером.
— В клубе, может быть?
— Да, в клубе. Когда наступает ночь, я остаюсь там мечтать, курю и думаю о вас. Потом, особенно когда темно, когда я один, я думаю, мечтаю и дохожу до такой иллюзии, что мне кажется — я вижу вас. Никогда, — продолжал он, — я не испытывал того, что испытываю теперь. Я думаю о вас, я выхожу для вас. Доказательство — что с тех пор, как вы не бываете в опере, я тоже не хожу туда. И особенно — когда я один, я всегда думаю о вас. Я представляю себе мысленно, что вы здесь; уверяю вас, что я никогда не чувствовал того, что теперь; отсюда я и заключаю, что это любовь. Мне хочется видеть вас, я иду на Пинчио… Мне хочется вас видеть, я сержусь, потом мечтаю о вас. Таким образом я начал испытывать удовольствие любви.
