Так, однажды об этом путешествии зашла речь у г-жи Дюбарри, в присутствии короля. «Что ему там делать? – спросил король. – Я не знал, что он так богат». Королю разъяснили, что Дидро совершит путешествие за счет Екатерины, Людовик XV возразил с неудовольствием: «Чего же хочет от него императрица?.. Дидро – посланник клики философов, которые потешают иностранцев на наш счет. Он никогда не был при дворе и расскажет в России всевозможные ужасы о моей частной жизни; он будет клеветать на меня, видя, что это доставляет другим удовольствие… Поистине, что за несчастие быть королем!» Приближенные старались его успокоить и предложили тотчас же арестовать философа. Но Людовик возразил: «Боже упаси! Вы меня поссорите с императрицей. Она желает видеть Дидро; я не могу противиться его поездке, иначе все будут прославлять Северную Семирамиду, как ее называют, а надо мною смеяться. Вообще иностранные монархи относятся очень невнимательно ко мне. Разве я отнимаю у них знаменитостей? Отчего же они лишают Францию выдающихся писателей? Иностранцы всегда увлекались нашими модами и нашими писателями. Пусть они выписывают у нас предметы роскоши, но зачем же лишать нас наших писателей… Нет, пока я жив, этот Дидро не попадет в Академию. И так уже в ней достаточно философов и атеистов».
Значит, в конце концов и двор перестал противиться поездке Дидро в Петербург. Он выехал из Парижа 10 (21) мая 1773 года. Но в Гааге он встретился со своим другом, князем Голицыным; его так заинтересовала страна, он увидел столько нового, что надолго застрял в Голландии. Его любознательность разгорелась, он начал сравнивать новую, только что увиденную страну со своим отечеством, удивлялся, что голландцы так умело и спокойно пользуются свободными политическими учреждениями, удивлялся и преимуществам протестантизма над католицизмом. Все это он изложил в своем чрезвычайно поучительном «Путешествии в Голландию». Кажется, он застрял бы надолго в Гааге, если бы его друг Гримм, находившийся уже в Петербурге, не позаботился о продолжении его путешествия. Приставленный к нему русский камергер Нарышкин усадил его в удобный экипаж и повез в Петербург. Маршрут лежал через Берлин, но Дидро решительно отказался иметь свидание с Фридрихом II. Сердце его не лежало к нему. Судьба Вольтера не поощряла его к свиданию с этим королем; может быть, он считал бестактным посетить монарха, с которым Екатерина находилась не в особенно дружелюбных отношениях. Словом, он миновал Берлин, заболел по дороге в маленьком прусском городке и только глубокой осенью приехал в Петербург, чтобы тотчас же слечь в постель, разбитый непривычным для него путешествием. Но он скоро оправился, и с этого времени начинаются его почти ежедневные свидания с Екатериной.
Впечатление, которое произвела наша императрица на Дидро, было очень сильным. «Да, я ее видел, слышал, и уверяю вас, что она не понимает, сколько она мне сделала добра. Что за правительница, что за удивительная женщина!» В этом смысле он высказывался неоднократно и устно, и письменно. Трудно сомневаться, что его отзыв был искренним. Екатерина умела располагать к себе людей, умела сделать так, что они в ее присутствии чувствовали себя нестесненными. Дидро она предоставляла полную свободу. Он мог говорить, о чем хотел, как хотел, и имел всегда в лице Екатерины внимательную слушательницу. Она вначале ничем не проявляла, что тяготится беседою с ним. Он брал ее за руку, вскакивал и бегал по комнате, ударял кулаком по столу. «Ваш Дидро, – писала сама Екатерина, – необыкновенный человек: всякий раз после беседы с ним у меня на лядвие оказываются синяки». Значит, Дидро не только ударял кулаком по столу, но в пылу разговора даже фамильярно хлопал императрицу по ноге, и, как она сама пишет, она вынуждена была, чтобы защитить себя от такой яростной жестикуляции, ставить стол между собой и своим собеседником. Великий энциклопедист был очень красноречив. Блестящие идеи зарождались у него в голове то и дело, и, следовательно, нельзя сомневаться, что императрица слушала его охотно. Но иногда спор все-таки принимал запальчивый характер. Однажды императрица внезапно встала и сказала Дидро: «Мы оба горячие люди, постоянно прерываем друг друга и не оканчиваем ни одного разговора». «С тою разницею, – ответил Дидро, – что когда я прерываю ваше величество, я совершаю глупость». «Зачем же так? – ответила императрица. – Это вполне естественно между людьми». Екатерина, следовательно, интересовалась беседой с Дидро. Вот, впрочем, ее собственные слова: «Я часто и долго беседовала с Дидро; он меня занимал, но пользы я выносила мало. Если бы я руководствовалась его соображениями, то мне пришлось бы поставить все вверх дном в моей стране: законы, администрацию, политику, финансы, – и заменить все неосуществимыми теориями. Я больше слушала, чем говорила, и поэтому свидетель наших бесед мог бы принять его за сурового педагога, меня – за послушную ученицу. Может быть, и он сам был такого мнения, потому что по прошествии некоторого времени, видя, что ни один из его обширных планов не исполняется, он с некоторым разочарованием указал мне на это. Тогда я объяснилась с ним откровенно: „Господин Дидро, я с большим удовольствием выслушала все, что подсказывал вам ваш блестящий ум. Но с вашими великими принципами, которые я очень хорошо себе уясняю, можно составить прекрасные книги, однако не управлять страной. Вы забываете в ваших планах различие нашего положения: вы ведь работаете на бумаге, которая все терпит, которая гибка, гладка и не ставит никаких препятствий ни вашему воображению, ни вашему перу. Между тем я, бедная императрица, работаю на человеческой коже, а она очень щекотлива и раздражительна“. После этого объяснения он, как я убеждена, стал относиться ко мне с некоторым соболезнованием, как к уму ординарному и узкому. С этих пор он говорил со мной только о литературе, а политических вопросов уже никогда не касался». Из других источников нам известно, что Екатерина неоднократно предлагала Дидро вопрос: как бы он поступил, если бы власть была в его руках? Речь заходила, например, о роскоши, и Екатерина предлагала Дидро вообразить себя правителем. Дидро тотчас же принимался рисовать целый план реформ. Прежде всего он продает все свои поместья, потому что они доходов не приносят, а постоянно требуют больших издержек. Затем он продает и свои пять тысяч лошадей, оставляя не более 200, сокращает дворцовый штат и пенсии разным вельможам. Расходы на армию, флот, посольство также урезаны наполовину, церковь привлекается к участию в общих расходах, откупа отменяются, налоги становятся пропорциональны доходам плательщиков. Он обеспечивает веротерпимость, свободу печатного слова, интересы торговли. После этих реформ, «когда он появляется на улице, народ его приветствует восторженными криками: „Да здравствует Дени I!“ И он кончает жизнь, оплакиваемый всеми, а быть может, его побивают камнями… Но не все ли равно – надо же когда-нибудь умереть!» На основании сведений, которыми мы располагаем относительно бесед Дидро с Екатериною, мы можем прийти к следующему общему выводу: постепенно с обеих сторон произошло охлаждение. Пламенный Дидро верил, что его блестящие предложения будут использованы. Эта вера, как мы увидим, не совсем в нем остыла и после отъезда из Петербурга, но он понял, что лишь ничтожная часть его замыслов будет принята во внимание. Екатерина жаждала практических указаний, а между тем находила в беседах с Дидро только то, что читала уже раньше в его произведениях. Да он и не мог дать ей практических указаний, потому что с Россией был знаком мало. Когда он находился в Петербурге, он проводил время в беседах с императрицей и ее приближенными, много работал в своем кабинете над составлением разных проектов и планов. Он от души желал отблагодарить императрицу и Россию за оказанную ему поддержку. Свидетельством этому служат его план установления системы народного образования в России, о котором мы уже говорили и который был разработан до мельчайших подробностей, с наведением массы справок, с тою добросовестностью, на какую только Дидро был способен; его «Записка об инструкции депутатам законодательной комиссии», которая была найдена Екатериною в бумагах Дидро уже после его смерти; его план реформы женского образования в России и разные другие заметки и записки, показывающие, как горячо принялся Дидро за дело. Но все это были планы и проекты теоретика, хотя очень просвещенного и гениального. Так взглянула на них и Екатерина и оставила их без последствий. Может быть, они до известной степени, повлияли на законодательные решения, но чрезвычайно незначительно. Не забудем к тому же, что Дидро приехал в Россию и развивал здесь свои теории уже тогда, когда императрица начинала сильно охладевать к широким реформам. При таком ее настроении бурный натиск Дидро не мог уже иметь успеха: он слишком долго медлил с приездом в Петербург и пропустил, может быть, наиболее благоприятный момент. Он отчасти сам виноват в постигшем его разочаровании.
