Вместо того я оставил каждой из вас три восьмых моего имущества, за вычетом расходов по наследованию и т. д. Из них две восьмых предназначаются для вас самих, а третью восьмую каждая из вас должна хранить для детей Женни и использовать так, как сочтете наилучшим вы и опекун детей, Поль Лафарг. Таким образом, вы освобождаетесь от всякой ответственности по отношению к английским законам и можете поступать так, как велит вам ваше нравственное чувство и любовь к детям.
Деньги, которые я должен выплачивать детям в виде долей от доходов, получаемых за произведения Мавра, записаны в моей главной бухгалтерской книге и будут выплачиваться моими душеприказчиками той стороне, которая в соответствии с английскими законами будет официальным представителем детей.
А теперь прощайте, мои дорогие, дорогие девочки. Живите долго, будьте здоровы и энергичны и наслаждайтесь этим!
Фридрих Энгельс»
Вера Засулич находилась в Лондоне, когда недуг Энгельса стал грозным. Но больной продолжал работать. По просьбе Плеханова он занялся устройством лечения неведомо отчего чахнущей Засулич, и доктор Фрейбергер, осмотрев ее, прописал микстуру и пообещал вернуть прежнюю работоспособность.
Со времени приезда в Англию Засулич постоянно посещала Энгельса, не нуждаясь для этого в особых приглашениях. Все еще по воскресеньям в квартире Энгельса собиралось много разного люда, засиживавшегося подчас до глубокой ночи. За ужином хозяин дома по-прежнему рассказывал забавные истории, стараясь ничем не выявить своего дурного самочувствия. Как-то речь зашла о френологии, и Энгельс припомнил, как некий знаток черепных выпуклостей в Ярмуте, ощупав его голову, заявил, что он хороший делец, но лишен каких-либо способностей к изучению иноземных языков. Глубокомысленное заключение френолога вызвало тем более громкий смех всех присутствующих, что Энгельс беседовал в этот вечер не меньше чем с десятком людей различных национальностей на их родном языке.
Обратившись к Засулич и Степняку, он произнес на прекрасном русском языке, без признака акцента:
Мы все учились понемногу,
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
Энгельс декламировал на память поэму Пушкина с подчеркнутым удовольствием. Его смолоду пленил пушкинский гений, так же как лира Лермонтова и проза Гоголя и Тургенева. Он увлекательно объяснил гостям причины и следствия все еще длящейся японо-китайской войны, рассказал о новой книге Лафарга «Происхождение и развитие собственности», дополнив ее своими неожиданными соображениями, и поделился раздумьями о «Независимом театре» Ирвинга и Эллен Терри, дерзко вторгшемся в привычные представления английских зрителей.
В тот же вечер, угощая в своем кабинете курильщиков отменно хорошими гаванскими сигарами, Энгельс вспомнил давно минувшие годы, когда курение считалось неприличным в зажиточных домах манчестерских промышленников. После званого обеда один богатый фабрикант тайком увел молодого Энгельса в закуток позади кухни, где, не вызывая нареканий, они смогли насладиться горькими прокуренными трубками с дурманящим табаком.
Говоря о времени, проведенном в Брухе, как называлось место в Бармене, где он родился, Энгельс с удивлением разводил руками:
— Шестьдесят с лишним лет прошло с того дня, как я, начитавшись книг о древней истории, бегал по родительскому дому с фонарем в поисках человека и не нашел его тогда. Я ненавидел барменских филистеров и пугал отца своим неистовым свободомыслием. И вот прошло более шести десятилетий, и я не чувствую себя старым и не зову Мефистофеля, чтобы войти с ним в сделку, как одряхлевший Фауст. Да и есть ли она вообще, старость эта самая, у людей моложе ста лет. И под застывшей лавой бурлит вулкан.
Энгельс так и не дожил до увядания.
В мае, когда Энгельсу стало хуже, он уразумел, чем болен. Отлично знавший медицину, он понял, как ни хитрили с ним врачи, что его ждет. С обостренным вниманием изучал он на себе симптомы страшного недуга. Несильные боли пугали своей зловещей новизной. Никогда он таких не испытывал ранее. Энгельс быстро худел. Щеки его казались серыми, как туман. Тело стало очень легким, чувствительным к прикосновению воздуха, к холоду и теплу. Точно защитный слой кожи исшелушился и отпал.
«Неужели рак?» — спросил себя Энгельс и перечел все, что было написано об этом палаче, вспомнил людей, погибших от злокачественных опухолей.
«Что ж, — думал Энгельс, — надо уметь испить горькую чашу до дна, как пьют родное доброе рейнландское вино. Никто на земле не избавлен от испытания смертью. Ленхен сказала бы: двум смертям не бывать, одной не миновать».
Помня, что жаль не мертвых, а живых, Энгельс ничем не выдал себя перед друзьями, оставив им успокоительную надежду, что не знает, чем заболел. Он с редким смирением выполнял все назначения доктора Фрейбергера, добросовестно глотал порошки, пил настои и сносил различные втирания. Его никогда не оставляли одного дома и утомляли заботой и тревожными расспросами.
Тусси, Луиза, Вера Засулич и другие сменялись на дежурстве в доме на Риджентс-парк-род, № 41. Однажды пришла и предложила Энгельсу почитать ему вслух жена Степняка Фанни Марковна. Она совсем недавно научилась говорить по-английски, Энгельс предпочел для разговора с нею русский язык.
— Вот видите, сидя на этом кресле, Маркс писал «Капитал», — сказал ей хозяин дома, показывая на простое деревянное креслице, стоявшее у стены, как священная реликвия. Рядом стояло еще одно, громоздкое.
— А в этом кресле Мавр скончался, — Энгельс приподнял парусиновый чехол и дотронулся до полосатой обивки глубокого сиденья и спинки. — Фетишизм, не правда ли? И все же я всегда преисполнен благоговения, когда смотрю на этот предмет, который надолго пережил моего гениального друга. — Затем Энгельс, кутаясь в теплый халат, ослабевшими, восковыми, с вспухшими синими прожилками руками открыл ящик секретера и достал пачки писем, фотографии и карикатуры на Маркса. Фанни Марковна поняла, что все мысли Энгельса сосредоточены на том, кого он любил в жизни превыше всего. Все лучшее жило в этом чувстве, даже какая-то отцовская гордость и преклонение.
Стемнело, и Энгельс зажег керосиновую лампу под зеленым козырьком. Жена Степняка, едва сдерживая слезы, смотрела на обострившиеся, незнакомые черты человека, которого когда-то видела румяным, моложавым, олицетворявшим цветущее здоровье. Ее успокаивали только прежняя живость Энгельса, его интерес ко всем событиям, происходящим в мире. На смену жене Степняка пришла Вера Засулич. Для нее часы, проведенные подле Энгельса, были самыми важными и дорогими во всей жизни.
