11
В то самое время, когда Чаадаев ожидал отставки, в начале 1821 года состоялось важное московское совещание, решившее распустить «Союз благоденствия» и перестроить тайное общество для отсечения как ненадежных, так и наиболее радикально настроенных членов. С этой целью, а также для лучшей конспирации в связи с тем, что до правительства все чаще доходили сведения об их деятельности, декабристы приняли на съезде другой устав. По доносу уже упоминавшегося Грибовского, предполагалось создать руководящую группу «невидимых братьев», а прочих разделить на языки (по народам: греческий, еврейский и пр.), которые как бы лучи сходились к центру и приносили дани, не ведая кому». Вместе с тем, как свидетельствует Якушкин, «никто не мог быть принят без согласия на то главного правления общества». В содержательной части устава Н. И. Тургенев для ограничения самодержавия с помощью армии рекомендовал агитацию и пропаганду среди солдат и офицеров. А М. Ф. Орлов горячо вносил так и не принятое на съезде предложение о создании тайной типографии и печатании фальшивых ассигнаций для подрыва государственного кредита. В результате работы съезда распущенный «Союз благоденствия» преобразовался в Южное и Северное общества. Последнее под идейным руководством Н. И. Тургенева и H. M. Муравьева противопоставило свою умеренную программу революционным устремлениям Южного общества во главе с Пестелем.
Дневниковые записи Тургенева в апреле 1821 года свидетельствуют о встречах только что вышедшего в отставку Петра Яковлевича с обоими будущими руководителями Северного общества, которые, должно быть, убедили его в благонамеренном и ненасильственном характере исполнения поставленных задач. 10 июня 1821 года Тургенев отметил в дневнике, что Чаадаев уехал в Москву накануне и что третьего дня он провел с ним вечер. «Наконец, мы разговорились и договорились. Жаль, что это случилось не прежде». Руководитель декабристов, получивший, по-видимому, одобрение главного правления на принятие нового члена, сожалел о потере важной для них позиции в армии в связи с уходом с военной службы такого перспективного офицера.
А пока шли разговоры и договоры в Петербурге, в Москве братьев с нетерпением ожидал Якушкин. «Не приехали ли Чаадаевы в Москву?» — спрашивал он 25 мая 1821 года у И. Д. Щербатова. Интересовались Якушкиным и Михаил с Петром. «Жаль, что про Якушкина не узнали мы ранее, — писал последний Щербатову, — мы могли бы съездить в Москву с ним повидаться… Я очень хотел его видеть, несмотря на то, что он по твоим словам желал более видеть брата, чем меня». В силу особо тесных дружеских связей, а также, возможно, из-за большей неподатливости вербовке Якушкин хотел видеть скорее Михаила. Но ему была необходима и встреча с Петром. Как только летом 1821 года Петр оказался в Москве, Якушкин, как он сам рассказывает в «Записках», «предложил вступить ему в наше Общество; он на это согласился, но сказал мне, что напрасно я не принял его прежде, тогда он не вышел бы в отставку и постарался бы попасть в адъютанты к великому князю Николаю Павловичу, который, очень может быть, покровительствовал бы под рукой Тайное общество, если бы ему внушить, что это Общество может быть для него опорой в случае восшествия на престол старшего брата». В согласии Петра вступить в тайное, хотя после московского съезда формально и не существующее, общество декабристов опять-таки чувствуется надежда на просветительство власть имущих, на мирную революцию, на «тихий» исход дворцового переворота, надежду, которую, вероятно, разделял и Михаил, в отличие от брата не согласившийся вступить в тайное общество.
Вскоре после встречи с Якушкиным Петр Яковлевич отправился в подмосковное имение своей тетки, которая после десятилетней разлуки с радостью встретила дорогого племянника, так редко напоминавшего о себе все это время в скупых письмах. «Итак, я здесь обосновываюсь, — сообщает он из Алексеевского Михаилу, вновь почему-то оказавшемуся в Петербурге. — Не скажу, что за мной ухаживают, но чувствую себя хорошо… Я езжу от времени до времени в Москву и там нахожу необходимое для моего животного существования. Через месяц или два приедешь ты и доставишь мне необходимое для существования нравственного, а именно твои возражения заставят меня размышлять, старания твои унизить возвысят меня и т. д. и т. д. Ты видишь, согласно этого порядка вещей, ты — больше не совсем бесполезное существо и все, вплоть до извращений твоего рассудка, использовано».
Приведенные строки из не опубликованного на русском языке письма свидетельствуют о сложности не только личных, но и идейных отношений между братьями. Эти отношения они, безусловно, выясняли в деревенском уединении. Характерная для декабристов вера в «разум» и «просвещение», в «закон» и «конституцию» как в формы благотворного изменения действительности и в движущие силы исторического развития была свойственна и умонастроению Чаадаевых. Именно в лоне декабристской идеологии следует искать один из истоков философско-исторических размышлений Петра Яковлевича Чаадаева. «Страсть к прогрессу человеческого разума», «предчувствие нового мира», «вера в будущее счастье человечества» — важные особенности его мировосприятия в 20-х и в первой половине 30-х годов. Своеобразными залогами (а не конечной целью) будущего земного благоденства, его промежуточными этапами Чаадаев считал как раз те элементы европейской действительности, которые ценились декабристами, — высокий культурный уровень, а также наличие налаженных юридических отношений и развитого правосознания.
Он станет развивать эти мысли позднее, в конце 20-х годов. Сейчас же происходит выработка глобальных мировоззренческих основ для упорядочения идейного опыта и жизненных наблюдений, поиск ответов на различные творческие импульсы. К числу таких импульсов следует отнести и никогда не обсуждавшееся в литературе о Чаадаеве возможное влияние Михаила Чаадаева на становление стержневых философем брата. Цитируемое ниже письмо дает основание в какой-то степени предположить подобное влияние. «Было бы нелюбезно с твоей стороны, — замечает в нем отправитель, — оставить мир без системы, а еще нелюбезнее сделать это на скорую руку. Я потому не надеюсь в скором времени видеть. Более того, если настаиваешь на своем замысле — создать новый мир, боюсь никогда тебя не увидеть: я знаю твою медлительность и потребуется не 7 дней, а 7 лет. Поэтому приглашать бесполезно. Если бы упомянуть о том удовлетворении, которое ты бы доставил, ты бы назвал это эгоизмом. При всех обстоятельствах твоих лучше оставить тебя б покое и терпеливо тебя ожидать. Итак, прощай, да хранит тебя Бог. И кто более заслуживал бы таковую защиту, если ты берешь на себя его дела». Уже в конце жизни Чаадаев признавался брату, что его дружба с самых ранних лет имела «решительное участие в судьбе моей».
