По возвращении в Москву Иола Игнатьевна сразу же отправилась к Козновым, где находились ее дочери. Шаляпин остался в Москве. Что-то произошло между ними — какая-то размолвка, которая мучила и терзала обоих. Наконец Шаляпин решил объясниться…
Его сребробородый, похожий на библейского патриарха слуга Иоанн привез Иоле Игнатьевне длинное письмо, написанное по-русски. Это был тревожный сигнал: текущие новости Шаляпин всегда сообщал ей по-итальянски, русский он приберегал для решительных объяснений.
Это длинное-предлинное и очень путаное письмо Шаляпин написал, вероятно, в минуту отчаяния или тоски. Возможно, когда он писал его, он даже плакал. Его жизнь шла под откос, он понимал это и, не желая с этим мириться, протестовал как мог. И это его письмо было отчаянной попыткой и оправдаться перед женой за свои промахи и проступки в прошлом, и объяснить — хоть как-то! — свое поведение, и, может быть, вымолить прощение… Но сделано это было нескладно, несуразно и очень по-шаляпински — свою вину он признать не мог!
«…Давно уже я замечаю, — писал он Иоле Игнатьевне, — что чувства твои ко мне погасли, и мне кажется, что ты этим тяготишься. Ты, может быть, рада была бы, если бы обстоятельства нашего семейного склада были бы другими, то есть у нас бы не было детей, тогда ты, не задумываясь, сказала бы мне: Федя! я жить с тобой не могу и прошу тебя меня оставить…»
«Ты всегда думала и думаешь, что я тебя не люблю, — писал он дальше, — душу ты мою знаешь мало, не потому, что не хочешь знать, а просто потому, что я тебе по духу чуждый человек… Духовная моя жизнь идет одиноко, и все, что чувствует моя душа, все это чувствует она одна и, не интересуя тебя, ищет компанию друзей, ищет, с кем бы ей поделиться, и в результате — бессонные ночи, трактиры и люди всякие, достойные и недостойные, и твое недовольство…»
Не преминул он ей напомнить и о встрече с ее «старым итальянским другом» в Неаполе. Почему этот невинный эпизод так больно задел Шаляпина? «Я — русский, а следовательно, груб в обращении, мало умею говорить комплиментов и не обращаю внимания на мелочи, видимо, необходимые для женщины, а для тебя в особенности…» — оправдывался он. В Неаполе он увидел рядом с ней мужчину, который был с его женой галантен и предупредителен, для которого Иоле Торнаги по-прежнему оставалась прима-балериной, женщиной необыкновенной и исключительной. Это был какой-то ее собственный, особенный мир, которого он не знал и который был закрыт для него. Ревность Шаляпина была непроизвольной. Он понял, что не может дать своей жене того, что она заслуживает.
И вот теперь он написал это письмо… Его мысли путались. Единственное, чего он хотел, это чтобы она простила его и все было бы, как прежде. Но пытаясь объяснить свое поведение и оправдаться, Шаляпин — такова уж была его натура! — сваливал часть вины на любимую женщину — неблагородно, не по-мужски!
И все-таки, несмотря ни на что, он по-прежнему любил ее. Страшные события последних месяцев помогли ему осознать это с особой силой: «В заключение еще раз скажу тебе, милая Иола, что пишу все это с такой болью в моем сердце, что выразить ее не имею слов, хоть это тебе и все равно, хоть этому ты никогда не верила, но клянусь тебе, что я тебя люблю. И любовь моя, быть может, и заставляет меня написать тебе все это, потому что видеть тебя принужденной к чему бы то ни было мне ужасно тяжело…»
Впервые они так близко подошли к возможности разрыва. Будущее — без семьи, без любимой женщины — пугало Шаляпина. «Жизнь моя, о какой я мечтал, сломалась», — написал он в конце. Он хотел уехать на Волгу.
Потратив несколько часов, Иола Игнатьевна все же дочитала это письмо до конца. Была глубокая ночь. В доме Козновых все спали, а она все сидела в своей комнате, как будто окаменев, глотая слезы несправедливости и обиды.
Ее жестоко упрекали — и кто же? Человек, которому она отдала всю себя, на которого перенесла всю надежду на любовь, на честную и достойную жизнь. Человек, которого она бесконечно любила, решился оскорбить ее, затронув самую чувствительную сторону ее души — ее честь. Неужели за семь лет знакомства Шаляпин так и не понял, насколько его Иоле выше всех этих «бесконечных низостей человеческой жизни»?
Шаляпин подозревал ее в неверности, вернее, в готовности совершить этот акт. Она не стала оправдываться. Если он думает, что она не изменяет ему только потому, что боится быть уличенной, значит, он слишком мало знает ее.
Он обвинял ее, что она не понимает его, не знает его душу.
«…Сказать по правде, ты не открывал мне души своей, — отвечала ему на это Иола Игнатьевна, — наоборот, кажется, ты избегаешь меня, ты скрываешь от меня свою душу, это ты отдаляешься от меня и предпочитаешь все остальное своей Иоле. Я не ищу никого, ничего не желаю, я дома с моими детьми, с нетерпением жду тебя, желаю тебя, а ты не идешь, не идешь, чтобы открыть мне свою душу, которую я так желала бы узнать и которую, к несчастью и к большому моему сожалению, вижу, что ты доверяешь кому-то другому или другой, а не той, которой бы ты должен доверять и с которой должен делить радости и боли и всю жизнь…»
«В те семь лет, что мы знакомы, — продолжала она, — ты должен признать и согласиться, что я от тебя не имела ничего, кроме слез и неприятностей (были очень короткие моменты счастья), и, несмотря на это, я все вынесла и простила, потому что всегда любила тебя, потому что всегда ждала момента, когда ты изменишься и когда ты полностью вернешься ко мне, когда ты узнаешь преимущества настоящей семьи, которая тебя по-настоящему любит, как твои бедные дочери, которые ни в чем не виноваты».
Ее письмо к Шаляпину было не менее длинно, чем его к ней, но более разумно, рационально. Она могла бы ответить на каждый пункт его обвинения. Ей было не в чем оправдываться. Но за чувством оскорбленного самолюбия она так и не увидела главного — его растерянности, его — несмотря ни на что! — любви к ней, его раненой души… Письмо Шаляпина лишь обидело ее — оно еще раз показало ей, что ее Федя слабый человек и что он совсем не понимает ее. Но как ни больно и ни обидно было ей, она всегда была готова простить Шаляпина. Да и как могло быть иначе? Ведь она любила его…
Свое письмо Иола Игнатьевна отправила Шаляпину на следующий день после того, как он спел «Фауста» в Большом театре. Не хотела волновать его перед выступлением. Начиналась обыденная жизнь. Как бы между прочим она упомянула в конце о том, что собирается в Москву, но сначала заедет в Новодевичий монастырь на могилку Игоря. Зная, что Шаляпин скоро должен петь Владимира Галицкого в «Князе Игоре», она просила оставить для нее один билет. Если этого нельзя сделать, она согласна посидеть в его уборной, лишь бы увидеть его в этой роли…
