принимали ее приветствия в той позе, в которой стояли, когда опустился занавес. Вацлав всегда кланялся поклоном, соответствующим стилю и настроению того балета, в котором он перед этим танцевал.
Пока Дягилев обнимал Карсавину или поздравлял Больма под гул, созданный голосами зрителей и артистов, которые, смешавшись в одну толпу, обсуждали свои впечатления, Вацлав невозмутимо продолжал танцевать, чтобы не остановиться слишком резко. Так лошадь после скачки прогуливают рысью вперед и назад, постепенно снижая скорость, чтобы успокоить дрожащие мускулы. Затем он торопливо сходил со сцены, задевая по пути других взволнованных танцовщиков или танцовщиц, и шел мимо Дягилева в свою уборную.
Обычно день завершался большим обедом, но часто несколько человек из их числа вместе шли в «Кафе де Ла Пе» (кафе «Мир»). Иногда они для забавы устраивали интересную игру: каждый пытался угадать профессию выбранного ими прохожего. Бакст оценивал незнакомца по его лицу и голове, Бенуа по одежде, обуви и цвету галстука, Вацлав по движениям тела, а Дягилев по общему виду. Чтобы проверить догадку, Бакста посылали догнать и спросить незнакомца!
Каждое утро Дягилев показывал Вацлаву пачку отзывов из газет и журналов, которые сам очень старательно собирал. Разумеется, похвалы были Вацлаву приятны, но ни одна из них не задержалась у него в памяти. Он всегда оставался тем скромным и простым юношей, которым был раньше. Но был один отзыв, которым он очень гордился, — цитата, взятая одним журналистом из статьи Бомарше, автора «Женитьбы Фигаро», о Вестрисе, кумире Франции. Теперь эти слова относились к Вацлаву: «Он заставлял забыть свое высочайшее мастерство с помощью небрежности, рассчитанной самым искусным образом».
Русская опера, чередуясь с балетом, показывала по вечерам в Шатле «Бориса Годунова», «Ивана Грозного» и «Князя Игоря». Звездами труппы были Шаляпин, Смирнов, Касторский, Чернов, Липковская, Петренко и Збруевская; труппа имела свои собственные, великолепно обученные хоры. Но ее воздействие на публику было лишь вторым по силе после глубокого впечатления, оставленного балетом.
Вацлав каждый раз, когда пел Шаляпин, наблюдал за ним либо из зала, либо из-за кулис и был поглощен этим, как ребенок, а потом часто присоединялся к Дягилеву и остальным за ужином. Шаляпин, называвший Нижинского «Славушка», имел слугу-китайца, который обожал Вацлава и всегда впускал его в уборную своего хозяина.
Вацлава всегда восхищало в Баксте то, что тот постоянно делал наброски — на листках меню, на мраморных крышках столиков, на скатертях или на обрывках бумаги. Он начал сам рисовать и вначале немного стеснялся этого, пока Бакст не сказал ему, что он имеет настоящий неразвитый талант художника. Но Дягилев не хотел даже слышать о том, чтобы он это делал. «Оставь его в покое, Левушка, — говорил Сергей Павлович, — у него и так уже много дел с танцем». Бакст и Дягилев в сопровождении своих парижских друзей, хорошо знакомых со специфическими особенностями Парижа, иногда уходили в город поздно после ужина, но Вацлав был в безопасности: его они всегда оставляли в гостинице под присмотром Василия. Однако они никогда не относились к нему ни как взрослые к ребенку, ни как старшие мужчины-покровители. Они считались с его мнением и его присутствием рядом и преклонялись перед его дарованиями. Труппа балета гордилась Вацлавом, но это была необычная гордость, какая-то отстраненная, потому что артисты видели его, лишь когда он работал вместе с ними на сцене.
Вацлав имел очень мало представления об утонченности столичной жизни. Он привез с собой в Париж, кроме сценической одежды, только два костюма — один синий, другой коричневый. Выросший на чистой водопроводной воде, он в Париже пил из крана и от этого слег в постель с сильнейшим брюшным тифом, из-за которого не смог закончить сезон. Сергей Павлович не верил французским врачам, и для него стала счастьем возможность позвать к больному оказавшегося тогда в Париже доктора Боткина, личного врача царя. Боткин смог спасти Вацлава, но болезнь протекала очень тяжело. Тщательно обследовав больного, Боткин пришел к Дягилеву и сказал ему, что обнаружил у Вацлава что-то странное с железами. «Сергей, береги его: мне это что-то не нравится». Но тогда никто не обратил на его слова никакого внимания, а Вацлав вскоре начал выздоравливать.
Парижский сезон закончился. Артисты труппы упаковали свои вещи, договорились о перевозке декораций, чемоданов и костюмов и уже предвкушали еще большие почести и радостную встречу в Петербурге — ожидавший их триумф в честь возвращения победоносной армии.
Дягилев решил вместе с Вацлавом и Бакстом поехать на вполне заслуженный отдых в Карлсбад.
Вацлаву понравился этот город среди холмов, прогулки в сосновых лесах и маленькая русская церковь. Карлсбад напомнил ему Нарзан на Кавказе — такой же модный русский курорт. У них были приятные комнаты с балконами, откуда открывался вид вниз с вершины холма. Вацлав не лечился. Два месяца он совершенно не работал и не упражнялся, делал только массаж. Через две или три недели после начала отдыха они поехали в Венецию.
Поездка туда через Тироль и Итальянские Альпы была прекрасна и так понравилась Вацлаву, что он вставал рано и не хотел уходить от окна, пока не наступало время спать. Они остановились в старой гостинице «У купаний» на Лидо. Как только они там разместились, Бенуа стал водить Вацлава по городу, провел его по всем церквам, дворцам, музеям и частным коллекциям, которые знал, давая пояснения о картинах и архитектуре, а Вацлав, в свою очередь, водил своих спутников на берег — плавать в море. Он и Бенуа вместе втаскивали воду Адриатики Бакста, чей страх перед морем их ужасно забавлял. Дягилев никогда даже близко не подходил к морю. Его ненависть к воде почти достигала размеров болезненного страха, и в комнатах, которые он занимал на Лидо, всегда были спущены шторы на окнах, выходивших на лагуну.
Они чудесно провели время в Венеции — весь день осматривали город и плавали, а весь вечер разговаривали с новыми друзьями. Вскоре после их приезда вокруг них образовался широкий круг новых знакомых. Д’Аннунцио, который раньше был знаком с Дягилевым, теперь присоединялся к ним каждый раз, когда мог. Этот поэт ко времени своей первой встречи с Вацлавом уже далеко зашел в своей мании величия и, повернувшись к нему, сказал: «Прошу, станцуйте мне что-нибудь». Вацлав, как только понял повелительный тон этой фразы, очень рассердился и быстро ответил: «Пожалуйста, напишите мне что-нибудь».
Но после этой первой встречи поэт стал дружелюбным, между ними обнаружилось духовное родство и ничто не омрачало их дружбу.
Изадора [17] Дункан тоже была тогда в Венеции. Вацлав
