– Это все в войну?
– Нет, уже когда война закончилась. Многие не хотели возвращаться – боялись, а у кого-то, как у меня, уже была здесь семья. Меняли русские фамилии на иностранные.
– А как вы научились говорить по-немецки?
– Мало-помалу… Ну мы же так давно живем здесь.
– Вначале трудно было?
– Нет, нисколько не трудно. Ведь когда в России жила, немецкий язык изучала в школе. Ну конечно, этого было недостаточно. Но мой муж говорит и по-русски. Что еще вас интересует?
– Судьба ваших родителей…
– Ну, судьба очень тяжелая. Очень тяжелая. Я была в России…
– Когда?
– Была в прошлом году.
– Первый раз?
– Нет, это было не первый раз.
– А в первый раз когда вы поехали? Расскажите о той поездке.
– В первый раз поехала в 1961 году. Тому, что я увидела, ужаснулась.
– Чему ужаснулись?
– Я видела на вокзале военных людей с медалями, играют на гармошке и просят подаяние.
– Вас это удивило?
– Это меня очень удивило – страна-победительница, а на вокзалах нищие военные сидят.
– Что еще вас тогда поразило?
– Поразили почти пустые базары, плохо одетые люди. С продовольствием было неважно. Бедная Россия…
Я слышала, как мужчина в очереди за картофелем сказал: «Я живу в первом поясе, в Вологде, у нас ни картошки, ни лука». Что это за пояса такие? Выходит, страна одна, а снабжается по-разному.
– С семьей вы поддерживали связь?
– Семнадцать лет не было связи.
– То есть вы не знали, живы родители или нет?
– Не знала.
– Вы говорите, что тяжелая судьба была у ваших родственников…
– Мужа моей сестры посадили, отправили в Сибирь. И у другой сестры муж за то, что он что-то там сказал про колхозы плохое, получил 25 лет.
– Почему же вы семнадцать лет не искали связи с родителями?
– Боялась. Боялась, потому что в Австрии жила в русской зоне. А в русской зоне могли в любое время забрать и отправить в Россию. Еду как-то в трамвае, рядом стоит полковник, спрашивает по-русски, его не понимают, я помогла перевести его вопрос, и он на меня напал: а вы как здесь, а вы почему здесь? А где вы живете, а мы вас заберем…
– В каком году это было?
– Это было… у меня уже сын был, году в 1949-м. Я говорю, простите, у меня здесь муж, ребенок. Он говорит: «Мы вас и спрашивать не будем. Муж и ребенок пусть остаются здесь, а нам надо родину отстраивать». Ох как мы боялись! Мой муж запирал меня в квартире на ключ.
– Сначала вас насильно угоняли немцы, а потом насильно свои?
– Да, насильно. Но я хотела на родину, я только не знала, куда. Живы ли мои родители или нет? Там эта местность, где мы жили, пять или шесть раз переходила туда-сюда, туда-сюда, фронт переходил, так что, я думала, возможно, они погибли: ну куда мне ехать? Вот такая моя судьба. После смерти Сталина, при Хрущеве, уже можно было на родину ездить.
– Как вы прожили эти долгие годы?
– Ну знаете, после войны и здесь никто не жил уж очень хорошо, но и никто не страдал, как в России. Никто. Мы имели карточки, и по карточкам каждый получал все, никто не голодал.
– Вас интересовали события, происходившие в России?
– Мы обрадовались, что Сталина нет. И обрадовались, что Хрущев поначалу повел себя вполне демократично. А потом, когда увидели его выкрутасы, что он землю стал у крестьян отбирать, люди стали опять недовольны, и мы здесь уже хорошего от России не ожидали.
– Трудно было вам, простому русскому человеку, врастать в эту местную жизнь, совсем другой мир?
– А что я с детства видела на родине? Голод и холод. Сталин людям хорошего ничего не желал. Вы знаете о голоде в 1933 году? Тухла Украина, люди умирали. Иду в школу, там лежит мертвый, там лежит мертвый, там лежит мертвый… Мне было тогда лет двенадцать. И я это видела и запомнила.
Мама говорит: иди на поле, собери колосьев. Была осень, шли дожди, колосья уже проросли, а она говорит: ничего, надо собирать и такие. И я пошла в поле с маленьким ведерочком, смотрю: человек на лошади – прямо на меня… Что такое? Председатель колхоза стал гонять меня по степи с кнутом, бил, пока я не бросила все и не побежала в деревню.
– А как тогда объясняли, почему возник этот голод?
– На Украине такой разговор шел: Сталин сказал, пусть умирает народ, который нам не нужен. Дескать, умирает чуждоклассовый элемент.
– Так говорили?
– Так говорили. Что еще помню? Самое страшное, вы даже не поверите: люди ели людей. Каннибализм. Моя сестра работала на фабрике-кухне. У ее подруги в деревне жили мать и двое маленьких братиков. Приезжает, идет через деревню, вся деревня пустая, окна забиты. Входит в избу и видит: один брат лежит мертвый, а второй сидит на окошке, худой весь, аж зеленый уж. Спрашивает: «А где мама?» – «Мамы нет. Мама умерла. В комнате лежит».
Зашла она в комнату и застыла, как вкопанная: у матери вырезаны некоторые места… Она так испугалась, что тут же сбежала, боялась, что ее тоже могут убить и съесть. Вот так было.
– Какие воспоминания остались у вас о коллективизации?
– Я была маленькая и многого не помню. Мой папа умер, когда мне было шесть лет. Но помню только, у всех наших родственников все забрали. Они остались ни с чем. И еще помню пожары каждую ночь: где-то что-то горит. Поджигали зажиточные дома, чтобы в колхоз шли.
– Скажите, а у вас было такое ощущение в те годы, что вы с родиной порвали навсегда?
– Да, было такое ощущение, и я страдала. Очень страдала. Я никому ничего плохого не сделала; только потому, что мне понравился парень и я вышла замуж, могла потерять родителей и свою родину навсегда.
– Ваше счастье, что здесь остались. Если бы вернулись, то скорее всего не к родителям, а прямо в лагерь.
– Да, наверняка, наверняка. Это так, конечно. Помню, мне в руки попала листовка, на ней изображен советский танк, и танкисты встречают девушку, угнанную в Германию. Она разрывает цепи, и все это с улыбкой, с радостью. Ну а когда потом русские стали нас ловить, я все вспоминала эту листовку.
– Когда вы приезжаете на родину, вы не замечаете слежку за вами? Повышенный к вам интерес?
– Один раз было. В поезде я ехала, и в вагоне сидел мужчина, который меня все расспрашивал. Я ничего особенного не подумала. А потом, когда он встал и ушел, пришел другой и опять почти о том же самом стал расспрашивать. Я и засомневалась.
