Толстой умер, его смерть оставила неизгладимый след в жизни страны. В литературе отчетливо выделяются два направления: первое в основном представляют прозаики (Андреев, Горький) — исключительно пестрое по форме, насыщенное марксистскими идеями. К нему примыкают стихотворцы — наследники некрасовского афоризма: истинные граждане, но посредственные поэты. Ко второму направлению (символисты и им подобные), которое марксисты прозвали «декадентским», принадлежат такие поэты и романисты, как Гиппиус и Сологуб. Если между символистами порой ведется непримиримая борьба, то между марксистами и декадентами нет ничего общего, им не о чем спорить. У Андреева и Горького свои журналы, свои читатели, свой успех — уже значительный.
Но в эти предвоенные годы самым любимым поэтом остается Блок. Небывалая слава Бальмонта уже померкла, Брюсов также снискал большую известность, но его поэзия непонятна широкой публике; лишь знаменитое стихотворение в одну строку: «О, закрой свои бледные ноги» приводило толпу в неистовство. Блок менее плодовит, чем Бальмонт и Брюсов, вокруг него меньше шумихи, он меньше играет на публику. Когда он читал свои стихи, то ни на кого не смотрел; но его слушали и любили.
В Москву он приезжал редко; жизнь, так резко непохожая на петербургскую, выбивала его из колеи. Как пять лет назад говорили о Белом и Блоке, так теперь связывали имена Белого и Брюсова. Никто из учеников последнего не желал признать его упадка. Но поэзия умирала в его стихах, истощенных сухим экспериментом. Для него оставались лишь редкие рифмы и необычный размер. Ради них он приносил в жертву свой талант и саму жизнь. Верный и изысканный вкус, юношеский пыл — все исчезло. Теперь он мечтал написать книгу стихов «всех времен и народов», объединив под одной обложкой всевозможные подражания.
Рядом с ним Белый по-прежнему оставался поэтом и теоретиком символизма. Этот необыкновенный человек с проблесками гениальности, но чаще — невыносимый, а подчас и неудобочитаемый, оставил бесценные мемуары о своем времени. В 1922 году в Берлине он начал писать воспоминания о Блоке. В ту пору я часто виделась с ним: днем он писал, а вечером, перед тем, как переписать написанное, зачитывал текст нам. Чтобы рассказать о Блоке, он сумел отыскать самые точные слова: человечные, умные и добрые. Его воспоминания, опубликованные в четырех номерах журнала «Эпопея» (русский журнал, издававшийся в Берлине), стали огромным литературным событием. Но Белый вернулся в Россию. К тому времени были опубликованы дневники и переписка Блока. Отдельные страницы, где Блок отрекается от символизма, мистики «зорь», привели Белого в негодование. Открещиваясь от своих воспоминаний 1922 года, он пишет другие, совершенно искаженные. Имея перед собой два издания «Воспоминаний», столь непохожих друг на друга, читатель не знает, чему верить. Одно очевидно: если мы хотим узнать Блока, каким его видел Белый, нужно довериться берлинским воспоминаниям, но если мы хотим узнать Белого, каким он был в России в 1930–1935 годах, нужно прочесть вторые «Воспоминания». Белый предстает в них глубоко несчастным и истерзанным человеком; он утверждает, что всегда был революционером крайне левого толка, которого такие «барчуки», как Блок, могли лишь презирать. Он восстает против буржуазной морали. Он сожалеет о юности, когда писал никому не нужные статьи и изнурял себя в спорах о Канте, Риккерте, тогда как другие, например, Блок в ореоле юности и славы, позволяли себе роскошь писать стихи.
Статей он в самом деле написал немало. Увесистые тома, оставленные Белым, — «Символизм», «Арабески», — состоят из острых, зачастую весьма интересных размышлений «о символизме, о фетишизме, о реализме, об иллюзионизме», о различных формах русского стиха.
С 1907 по 1912 год он с головой окунается в бурную и беспорядочную литературную жизнь Москвы: посещает собрания, где студенты, академики, светские дамы, политики то курят ему фимиам, то потешаются над ним. Высокий, мускулистый, исполненный жизненных сил, он вездесущ: с развевающимися волосами, вздыбленный, свирепый и дикий, с лицом одновременно красивым и уродливым, с застывшей улыбкой и необычайно светлыми, почти белесыми глазами. У него нет личной жизни, личного счастья. То он сражается вместе с Брюсовым против врагов символизма, то произносит речь о неокантианстве. Он присутствует на всех сборищах, в клубах, редакциях, салонах. Он в центре внимания. Однажды он сам признался: «Шумим, братец, шумим…»
Вместе с тем порой на него находят страшные приступы отчаяния. Он пишет повесть «Серебряный голубь», потом — роман «Петербург». В обеих книгах слышатся отголоски его любви к Любови Дмитриевне, той жизненной драмы, которая развела их с Блоком. Прототип главного героя «Петербурга» — сам автор. Он беспощадно судит себя, впрочем, он никогда себя не щадил. «У меня всегда была идиотская улыбка», — сказал он мне однажды в 1923 году. Он никогда не пользовался успехом у женщин; как все писатели, он получал письма, признания в любви, но все связи мгновенно обрывались. «Запомните, — сказал он мне однажды, — у Андрея Белого никогда не было женщины, которая бы его действительно любила. У Белого не было настоящей подруги».
Все же он встречает Асю Тургеневу — юную барышню с чистым лицом. Она станет его женой. С нею он совершит путешествие в Африку, Скандинавию, во Францию и Германию. Во время войны она его покинет, и он никогда не сможет с этим смириться. Отныне в его присутствии нельзя произносить два имени: Люба и Ася.
Все его чувства чрезмерны. К одному он питает неутолимую ненависть, видя в нем худшего врага; за другого готов жизнь отдать. Временами он становится кротким, смирным, чистым, жалким. Потом его лицо искажается жуткой улыбкой, он начинает рвать все, что попадается под руку, во всем видит ложь и предательство.
Прошли годы после разрыва с Блоком: для Белого это были «годы страданий», для Блока — не менее страшная, но куда более плодотворная пора. В 1909 году Белый был потрясен и восхищен циклом стихов «На поле Куликовом», и он опять сближается с Блоком. Между ними вновь завязывается дружба. Белый с женой путешествуют за границей; от него приходит множество длинных писем. Конечно, это уже не прежняя дружба и братство эпохи «зорь»; теперь появились запретные темы, которых нельзя даже касаться. Их пути разошлись в разные стороны, и зарождающееся у Белого увлечение антропософом Штейнером лишний раз это доказывает. Но Белый одинок; он нуждается в Блоке, который обогащает его своим небывалым миром. А Блок любит в Белом свою юность — самую счастливую и прекрасную пору жизни.
