В таком настроении он пишет письмо Иоффе, который эвакуировался вместе со своим Ленинградским физико-техническим институтом в Казань, пытаясь убедить его в том, что следует без промедления возобновить атомные исследования. В ответном письме Иоффе приглашает его приехать к нему в гости в столицу Татарии, находящуюся в ста шестидесяти километрах к юго-востоку, и подготовить доклад для Академии наук. Флёров берет недельный отпуск, в ноябре 1941 года едет в Казань и готовит досье для Иоффе, Капицы и всего ареопага академиков, собранных для работы в университете. Отреагировав весьма положительно на аргументы Флёрова, пожилые академики отказались принимать положительные решения. Речь не может идти о том, чтобы в военное время выделять огромные человеческие и материальные ресурсы, необходимые для создания атомной бомбы. Флёров возвращается к себе с пустыми руками.
Но есть люди, которые никогда не отказываются от своей идеи. К таким относился и Флёров. В следующую ночь он составляет продиктованное отчаянием письмо к своему наставнику Курчатову, в котором делится своей тревогой и информирует его, что, согласно его расчетам, два с половиной килограмма урана могут произвести взрыв, равный по мощности взрыву ста тысяч тонн динамита. Он считает, что Курчатов не может бросить на полпути исследования в области атомной энергии, что все могли бы вернуться в осажденный Ленинград и продолжить работу над бомбой. Но Курчатов, всецело поглощенный программой размагничивания судов, был, видимо, слишком занят и не ответил на письмо.
Тем временем Флёрова вместе с его разведывательной ротой переводят на юг России. В феврале, получив звание лейтенанта, он останавливается в Воронеже, расположенном примерно в четырехстах восьмидесяти километрах к югу от Москвы. Там ему удается посещать библиотеку университета, книжный фонд которого, по его оценке, не пострадал. Разыскивая в специализированных периодических изданиях отклики на его открытие самопроизвольного деления ядер атомов — а его эксперименты немного не дотянули до Сталинской премии по той причине, что за ними не последовало сообщений об их влиянии на развитие физики за рубежом, — он внимательно просматривает все имеющиеся публикации. Однако, листая иностранные журналы, в том числе и поступившие недавно и неизвестно как оказавшиеся в Воронеже, он не обнаружил никакой реакции на свои работы. Но, он выяснил нечто более важное. Выдыхая пар в промерзшем читальном зале, Флёров листал страницы в упорном желании обнаружить хоть какую-нибудь статью по ядерной физике. И тем не менее не обнаружил ни одной. «Отсутствовали, — писал он позднее, — не только статьи ученых из Великобритании, Франции и других европейских стран, участвовавших в мировой войне, но также и статьи американских ученых. Становилось очевидным, что публикации по исследованиям в этой области были прекращены».
Он оказался абсолютно прав. По инициативе Лео Сциларда американские физики еще с весны прошлого года решили приостановить публикации результатов их работ с целью лишить немцев информации из США; то же самое сделали и англичане. Как писал Ричард Родс в своей книге об атомной бомбе, факт введения режима секретности свидетельствует о появлении секрета. Крупные державы, за исключением Советского Союза, включились в реализацию секретных программ создания атомного оружия.
Теперь уже ничто не могло остановить Флёрова. Он написал письма Курчатову, Кафтанову и Иоффе. Все его послания содержали одно и то же: «Мы должны безотлагательно начать создание атомной бомбы!» Не получив удовлетворительного ответа, он в апреле 1942 года решил постучаться громче, на самый верх. Считая, что его письмо наверняка будет вскрыто одним из секретарей Сталина, он наскоро приписал на нем:
«Секретарю товарища Сталина
Уважаемый товарищ!
Я прошу вас довести основное содержание этого письма до сведения лично Иосифа Виссарионовича. Только товарищ Сталин может решить этот вопрос. Поэтому постарайтесь убедиться, что мое письмо к нему дошло. Прежде чем передать письмо товарищу Сталину, будьте добры поправить в нем орфографию и стиль и перепечатать его на машинке».
В этом историческом послании к главе государства Флёров, которому тогда было двадцать девять лет, излил всю свою горечь по поводу того, что ему не удалось убедить своих лучше знающих жизнь и более известных коллег принять во внимание перспективы ядерного оружия. Он пишет:
«Уважаемый Иосиф Виссарионович.
Прошло уже десять месяцев с тех пор, как началась война, и все это время у меня такое ощущение, что я пытаюсь пробить головой каменную стену.
Где я ошибся?
Не переоцениваю ли я важность «проблемы урана»?
Нет. Урановые проекты приобретают фантастический характер вследствие тех невероятных перспектив, которые откроются, если будет найдено надлежащее решение этой проблемы. Конечно, в общей технике революции не случится, как это уже показали довоенные проекты, но в технике военной произойдет настоящая революция. Это может произойти без нашего участия, тем более что научный мир сегодня, как и вчера, подвержен инерции.
Известно ли вам, Иосиф Виссарионович, какой довод чаще всего выдвигают против урана? «Это слишком многообещающе, чтобы быть правдой».
Далее Флёров затрагивает несколько второстепенных аспектов, заверяя всемогущего вождя, что он написал ему письмо не по соображениям личной карьеры и не для того, чтобы избежать военной службы. Он снова резко критикует уважаемых академиков, но делает это не по причинам личного характера, подчеркивает он. Он также не выступает против приоритета текущих военных программ. Единственно, чего он хочет, так это чтобы правительство, помимо текущих программ, рассмотрело его программу, рассчитанную на перспективу, и тем самым внесло важный вклад в победу над фашистами. И в заключение он излагает смелый замысел:
«Я считаю необходимым созвать совещание с участием академиков Иоффе, Ферсмана, Хлопина, Капицы (члены Академии наук СССР), академика Лейпунского (Академия наук Украины); профессоров Ландау, Алиханова, Арцимовича, Френкеля, Курчатова, Харитона и Зельдовича; докторов наук Мигдала и Гуревича, желательно также пригласить Петржака.
Я прошу один час тридцать минут для моего доклада. Ваше присутствие, Иосиф Виссарионович, лично или в лице вашего представителя было бы очень желательно.
В целом момент сейчас не очень подходящий для подобного рода научных ристалищ, но для меня это единственная возможность доказать, что я прав и имею право заниматься ураном, так как другие средства — беседы с Иоффе и письма к товарищу Кафтанову — не возымели никакого воздействия и были обойдены молчанием. На мое письмо и пять телеграмм к товарищу Кафтанову я не получил никакого ответа. Во время обсуждения плана работы Академии наук они, вероятно, говорили обо всем, только не об уране.
