— Вот жалко, что нельзя посмотреть post mortem, а то ничего непонятно, что с ним такое.
Вот с этим Подгориным мы и подружились, и когда нам разрешено было ходить, мы вместе гуляли по коридорам, и он рассказывал мне свою жизнь. Она была очень любопытна. Работал он где-то в Сибири, недалеко от золотых приисков, неподалеку от концентрационных лагерей, где содержались и уголовники; бывали еще тогда и беглые. По дорогам шли транспорты автомашин, перевозивших золото, а беглые нападали. В одну из таких переделок попал и Подгорин. Выскочил живой чудом.
С ним было несколько таких случаев, когда он не должен был остаться в живых. Раз он лежал в больнице без сознания. Был тиф или что-то в этом роде. Человек в таком состоянии иногда на считанные минуты приходит в себя, незаметно для окружающих. В один из таких моментов он услышал, как врач сказал сестре: «Ну, к утру Подгорин умрет». Тогда он решил, что этого ни в коем случае не должно быть, поэтому, как только медики ушли,
он сделал над собой страшное усилие и сел на кровати. На одной силе воли просидел до утра, когда пришла уборщица мыть пол. Тогда он заснул. Спал долго, и когда проснулся, то соседи ему сказали, что приходил врач и спрашивал сестру:
— Ну, как Подгорин, уже экзитировал? А она ответила:
— Да нет, поправляется, спал хорошо, температура упала.
И здесь, в нашем госпитале повторилась та же история. Подгорин был настолько плох, что врачи разрешили приехать жене. Это был один из тех случаев, когда муж и жена вместе ушли в армию и — что не бывало почти никогда — попали в одну часть: он сапером, она сестрой.
Жена некоторое время сидела у его постели, потом ее вернули в часть, а он еще некоторое время оставался. Тут мы и бродили с ним по коридорам. Его выписали раньше меня — продолжала ли судьба его так же неправдоподобно хранить? Трудно представить себе: саперы не выживали.
Кроме того, было много любопытных, к делу не'относящихся наблюдений. Во-первых, шел непрерывный флирт между поправляющимися солдатами и офицерами — и сестрами. Причем для этого изыскивались самые сложные системы, например, можно было устроить свидание в кочегарке за котлами; или некоторые, уже поправившиеся, выскакивали в окно после обхода и уходили в город, где шастали в поисках девушек.
Еще когда я лежал плашмя и считалось, что двигаться мне нельзя, у меня начала подниматься температура и я стал уставать; потом она стала периодически подниматься. Пришла докторша, нежно наклонилась надо мной, расспрашивала, щупала пульс, слушала легкие — и тут я увидел у нес на шее засос от поцелуя. Она меня слушает, а я весь сотрясаюсь от сдерживаемого смеха. Было известно, что у нес есть друг — подполковник. Среди пожаров Бсломорска один был в их доме, и мне рассказывали, как она прыгала со второго этажа от своего подполковника, спасаясь от пожара.
У нас была очень хорошенькая сестричка, Ласточкина, которая флиртовала со всеми подряд, в том числе со мной и Подгориным. Однажды нас повели в баню (это было уже на поправке). Только мы разделись и намылились — является Ласточкина: «Не надо ли потереть спинку?» Мы решили: пусть трет. Она мылила нас со всех сторон, и мы получали массу удовольствия.
Так мы развлекались, хотя место было мрачное. Покойников было много, состав населения нашей палаты менялся каждый день.
По прошествии пяти-шести недель меня выписали из госпиталя. Мне было предписано не работать месяц или два. Дышать воздухом, гулять. Было чудное лето. Я впервые стал выходить на коричневые скалы над Белым морем, на расстоянии двадцати шагов от нас и от той избы, где я спасал корову от пожара. Все купались, а я долго не мог решиться. Писал стихи.
Около этого времени к Эткинду из Яранска приехала его жена, Катя Зворыкина. Ее очень ждали — каждый приезд представительницы лучшей половины человечества был праздником. Все освободились на вечер, и у Давида и Муси готовилось пиршество. Вдруг, однако, меня вызывает Суомалайнен и приказывает мне с каким-то невероятнейшим пустяком ехать в Кемь в этот же вечер. Что делать — я поехал; все дело заняло у меня в
Кеми полчаса. Но увы — ближайший обратный поезд из Кеми в Беломорск приходил туда около 11 часов вечера — слишком поздно для нашего праздника. Я решил искать попутный эшелон — мы нередко передвигались с ними. Походив по железнодорожным путям, я действительно набрел на пустой эшелон, видимо, доставивший в 26-ю армию пополнение. Я дошел до паровоза, спросил у машиниста, когда он отправляется, — выяснилось, что через полчаса, — затем нашел открытую теплушку и поднялся в нее. Там уже было человек пять, а дверную щель, загораживая вид, занял какой-то подполковник.
Поезд тронулся и очень быстро домчал нас до Беломорска — но у перрона станции не остановился и простучал дальше. Я подумал, что он остановится на путях — в крайнем случае у Канала — но нет: через плечо подполковника я вижу другие названия станций и понимаю, что поезд уходит по Обозерской ветке. Подполковник произносит: «Проехали Малошуйку». Значит, следующей остановкой может быть только узловая — Обозерская. Произвожу в уме подсчет и понимаю, что поезд Москва — Мурманск сейчас пройдет по встречному пути, а в Обозерской я смогу сесть только на следующий поезд, который привезет меня в Беломорск только вечером. А это значит «самоволку» и очень крупные неприятности по военному времени. Небо краснеет — ночь-то белая, но время уже явно ночное.
Вдруг эшелон замедляет бег и останавливается. Соскакиваю на перрон: «Малошуйка». Все-таки Малошуйка!
На встречном пассажирском поезде через полчаса отправляюсь обратно и схожу не в Беломорске, а на остановке, что около Канала. Иду пять километров пешком и как раз поспеваю в столовую к завтраку. Никто моего отсутствия не заметил!
Катя вскоре появилась на Канале, все с ней снимались: веселая, круглолицая, волнистоволосая, очаровательная. Устроилась она сестрой в наш беломорский госпиталь, а жила в городе, в какой-то избе-общежитии с кучей других сестер. Я бывал у нее — знал ее по рассказам и сатирическим стихам брата Алеши — и там же встретил одного капитана-пехотинца, против всех правил — с бородкой. Он был женат на Катиной сестре, а сейчас приехал с Кандалакшского направления на курсы повышения квалификации или что-то такое. Это был Миша Кирпичников — ему суждено было в будущем стать моим главным другом.
На отдыхе я чувствовал себя ужасно неловко, как вообще все время пребывания в Беломорске: идет война, а я пишу какие-то глупости, а тут и вовсе ничего не делаю — валяюсь на лужку или греюсь на камешке над морем.
Наконец меня вызвали на ВТЭК: там сидела одна из госпитальных докторш. Первым делом она меня спросила, где мои родственники; когда выяснилось, что в Свердловске, она сразу написала, что мне требуется отпуск. Это было совершенно невероятно: обычно после ВТЭК либо списывали на демобилизацию, либо отправляли в свою или другую часть, либо, в крайнем случае, в ограниченно годные, но я и так был ограниченно годен. А тут вдруг — отпуск. У нас никто даже не слышал об отпусках в армии.
