Наконец меня вызвали на ВТЭК: там сидела одна из госпитальных докторш. Первым делом она меня спросила, где мои родственники; когда выяснилось, что в Свердловске, она сразу написала, что мне требуется отпуск. Это было совершенно невероятно: обычно после ВТЭК либо списывали на демобилизацию, либо отправляли в свою или другую часть, либо, в крайнем случае, в ограниченно годные, но я и так был ограниченно годен. А тут вдруг — отпуск. У нас никто даже не слышал об отпусках в армии.
Секрет разрешился просто: она дала мне посылку для своих родственников.
Отпуск был на 14 дней, считая дорогу. Выехал я с большим трудом: то обстоятельство, что у меня было соответствующее удостоверение, нисколько не помогало сесть в поезд. Тем не менее до Буя я доехал вполне благополучно. Единственным впечатлением дороги были в нашем вагоне женщины-попутчицы под конвоем. Они были совершенно измотаны, страшны. Оказалось, это были немки. Немцев у нас в стране было много в прежнее время, особенно на юге: в Новороссии, на Украине, в Поволжье (Республика немцев Поволжья), в Закавказье. Жили они чисто и богато, значительно лучше русских крестьян; как они пережили коллективизацию — этого я сказать не могу. С начала войны всех их без всяких предупреждений сослали в Казахстан, Воркуту и прочие места, а женщин отдельно перебрасывали с одного места на другое. Это было жутковатое зрелище.
Буй находился на линии Москва — Владивосток. Там проходил поезд, который должен был отвезти меня в Свердловск. Городок утопал в глубочайшей грязи. Поражали вывески, которые все начинались со слова Буй: Буйгоркомхоз, Буйсовет и т. д. Здесь, как и в Карелии, была зона затемнения — сюда еще долетали немецкие самолеты. Тревога объявлялась так: «Внимание, внимание, передаем чрезвычайное сообщение Буйгориспол-кома; воздушная тревога, воздушная тревога! — Председатель Буйгорсовета т. Иванов, секретарь т. Кузнсцов». Отбой был обыкновенным — гудела сирена.
Я первым делом отправился на вокзал. Увидел там довольно безнадежную картину: стояло сотни полторы желающих уехать; из разговоров я понял, что никто не уезжает, потому что не сажают в поезд вообще. Мое воинское удостоверение ни на кого не произвело ни малейшего впечатления, в том числе и на кассиршу.
Даже ночевать было негде — только на полу в Буйвокзале. Поезд проходил поздним вечером, в полной темноте. Я был в отчаянии.
И тут меня осенило: когда подошел поезд, я выбежал на платформу, бежал вдоль поезда и кричал: «Где здесь третий вагон?» Все проводницы лежали на дверях, чтобы нельзя было их открыть. Когда я добежал до третьего вагона, проводница приоткрыла дверь и спросила:
— Здесь третий вагон — что нужно?
Я вскочил внутрь и закрыл дверь за собой, сказав:
— Ну теперь-то вы меня не выкинете?
Таким образом я поехал. Не помню, что я ей дал, вероятно, что-то из своего пайка. До Свердловска я доехал благополучно.
Первое, что я увидел, сойдя с вокзала в Свердловске, был большой магазин с вывеской: «Ателье по изготовлению танковых петлиц». Я невольно вспомнил «рога и копыта» у Ильфа и Петрова. Такой это был город.
Я не предупреждал, что приеду, потому что сам не знал, приеду ли в самом деле и когда, к тому же мне казалось, что так лучше — мне обрадуются; но, по-видимому, это было неправильно.
Мои жили в любопытном месте: в здании Юридического института, которое было очень удобно расположено: с одной стороны — больница, с другой — тюрьма, с третьей — кладбище. Кроме того, рядом стоял какой-то гнилой барак, в котором сначала и жили мои, и лишь позже переселились в здание самого института.
Тесть и теща занимали одну комнату, в другой, этажом выше, теснились моя жена с сыном Мишей и, кроме того, — неожиданно для меня _ приехавшая из блокадного Ленинграда тетя Фаня в совершенно сумасшедшем состоянии.
Она усаживалась на горшок посреди комнаты в моем присутствии, а если и ходила в уборную, то принципиально только в мужскую. Наклонившись над спящим в кроватке Мишей, она говорила:
— Ну, его я, пожалуй, не зарежу.
Тут я понял, что её пора устраивать в психиатрическую больницу; весь мой отпуск и был посвящен устройству сумасшедшей тетки в больницу. На это оставалось мало времени и удалось не сразу.
Нина, с непривычными косичками, заплетенными кружками по бокам головы, была невероятно замордованная, худая — между занятиями со студентами, очередями и ребенком, вечно голодная, она плохо реагировала на что бы то ни было кругом. Мой приезд сначала испугал ее — я же ввалился неожиданно, о моем отпуске она ничего не знала; наверное, не надо было так появляться. Рассказала, как она чуть было не увлеклась одним московским юристом — пустяковое переживание, но хоть какое-нибудь. У меня никаких увлечений не было, и я ничего о себе не рассказывал.
Познакомила со своей новой подругой А.Д., врачом, матерью двоих детей, еще более измученной. Нина стояла в очереди и бегала вести занятия, а когда ей закричали «Эта тут не была», А.Д. отстояла ее право; так они подружились.
Я уже знал по обратным адресам многих писавших мне эрмитажных коллег, что они находятся в Свердловске. Я стал их разыскивать — уж как. не помню, но разыскал. Жили они все вместе, общежитием — тощие, постаревшие на десять лет. Ящики хранились в доме, где когда-то была расстреляна царская семья, в подвалах; сотрудники спускались туда периодически для проверки сохранности. Помнится, спускался туда и я — или это только следы яркого рассказа моих друзей? Поразило меня, что питались они не все вместе — партактив питался в обкомовской столовой — это был, главным образом, административный персонал, из ученых один И.М.Лурье. — Сам И.А.Орбсли оставался в Ленинграде.
Я же питался в столовой для раненых офицеров, которая числилась высшим классом, хотя ниже обкомовской. Там я получал обед, который состоял из щей, представлявших собой воду, где плавали кусочки капусты, и рагу — та же капуста, но без воды. Я знал, что в Ленинграде голод, но что голод всюду, и в том числе в Свердловске, я себе не представлял.
Не все, однако, бедствовали. Как выяснилось, в Свердловске находился дед Нины Яковлевны, профессор-медик Михаил Игнатьевич Футран — тот самый, от которого моя теща еще в ранней юности сбежала. Он жил в самой главной свердловской гостинице «Большой Урал» с молодой женой. Приехал он сюда в самые первые дни войны из Харькова. По истечении месяца-двух ему намекнули, что гостиница — не квартира, и пора съезжать. Тогда он пошел к директору и сказал ему:
— К вам приезжают видные люди — академики, министры, многие из них пожилые. Вам необходимо иметь при гостинице врача. А я известный профессор. — И двойной номер был ему оставлен.
