«Тихий Дон» закончен. Он писался целых тринадцать лет. Эпопея размером более чем в сто печатных листов. «Тихий Дон» есть значительнейшее произведение нашей литературы. Две маленькие светелки в мезонине шолоховского дома – как много могли бы они рассказать о творческих муках писателя, посвятившего едва ли не лучшие годы своей жизни этому роману, работавшего как одержимый, преодолевавшего все и всяческие трудности.
Сколько раз видал я в кабинете Шолохова на диване шубу. Этой шубой он накрывался во время своих зимних ночных бдений, в перерывах между работой, лежа и обдумывая каждую деталь. Нельзя ни на одну минуту забыть, что Шолохов задумал «Тихий Дон» девятнадцатилетним юношей, что он рос вместе со своей работой. Это значит, что он творил, жадно впитывая в себя окружающую жизнь.
Особенно трудно работалось Шолохову над четвертой книгой «Тихого Дона». Как поступить с Григорием Мелеховым, этим мятущимся, несчастным человеком? Казалось, чего проще: колеблющегося Григория сделать советским колхозником. Но Шолохов, этот смелый и великий художник, поступил иначе – так, как подсказывала жизненная правда. Он делает Григория несчастным, испепелившимся, опустошенным человеком, если не погибшим физически, то погибшим духовно. И с такой великой силой пишет его Шолохов в четвертой книге, что начинаешь понимать: иначе быть не могло. Слишком далеко зашел Григорий в своей борьбе против советской власти, чтобы можно было говорить о его полном разрыве с прошлым…
Шолохов много думал о конце «Тихого Дона». Он говорил мне года два назад, во время моих наездов в Вешенскую:
– Роман надо закончить достойно. Главное – закончить достойно.
Тысячи писем получал писатель, и в каждом из них вопрос: что же будет с Григорием, с Аксиньей? Иные читатели слали ему свои советы. Многие из них удивились бы, узнав, что художник не только с жадностью читал эти письма, но и внимательно прислушивался к этому голосу. Шолохов всегда говорил:
– Письма и советы читателей дали мне в тысячу раз больше, чем профессиональная критика.
* * *
Михаил Александрович Шолохов живет жизнью обыкновенного «районщика». Он член бюро Вешенского райкома партии и в работе местных организаций принимает деятельное участие. Он хорошо знает колхозные дела, хлопочет в Ростове и в Москве о благоустройстве своей станицы. Иногда, приезжая к нему, застаешь его встревоженным отсутствием дождей или отставанием района по пахоте…
Свободные часы Шолохов отдает охоте и рыбной ловле. Каждое утро отправляется он с ружьем в придонские низины. Во время этих прогулок обдумывает он образы своих произведений. Любит он также удить сазанов на притоке Дона – Хопре.
Сейчас Шолохов много работает над второй и последней книгой «Поднятой целины». Как он сообщил нам, «Поднятая целина» не будет доведена до наших дней и будет посвящена только периоду становления колхозов. Отдельные главы этой книги уже написаны.
– Тройка во главе с Давыдовым, – говорит Шолохов, – остается, дед Щукарь не утрачивает своей веселости, «районщики» (так называет любовно Шолохов районных работников) становятся культурнее…
– Ну а после «Поднятой целины»?
Шолохов хитро улыбается, ничего не отвечая. Но из прошлых встреч с писателем мы знаем, что он уже давно подумывает о новом большом романе, посвященном деревне наших дней. Он готовится к этой работе исподволь, не спеша, присматриваясь к нашей замечательной действительности и жадно впитывая ее…
А. Серафимович
Михаил Шолохов
Бескрайний степной простор изнеможенно тонет в знойном мареве. С увала на увал лениво тянется полынь, краснеют глиной овраги. По балкам вдоль степных речушек, где куры бродят, потянулись хутора. Лишь за Доном, что разлегся среди песков, под прибрежными горами – леса, озера, поросшие камышом и осокой, – рыбные места. Да станицы сверху до самого устья осели по берегам его.
Затеснили Вешенскую станицу пески, к самому Дону притулилась она.
Еще до войны и революции в 1905 г. родился на хуторе Кружилином Вешенской станицы у вдовы казака сын Михаил. Муж ее Шолохов (они жили невенчанные) был, как тогда называли, «иногородний», т. е. выходец из Центральной России, из Рязанской губернии. Он нес на себе тяжесть, какую несли все «иногородние».
С самого рождения маленький Миша дышал чудесным степным воздухом над бескрайним степным простором, и жаркое солнце палило его, и суховеи несли громады пыльных облаков и спекали ему губы. И Тихий Дон, по которому чернели каюки казаков-рыболовов, неизгладимо отражался в его сердце. И покосы в займище, и тяжелые степные работы, пахоты, сева, уборки пшеницы, – все это клало черту за чертой на облик мальчика, потом юноши, все это лепило из него молодого трудового казака, подвижного, веселого, готового на шутку, на незлую веселую ухмылку. Лепило его и внешне: широкоплечий, крепко сбитый казачок с крепким степным бронзовым лицом, прокаленным солнцем и ветрами.
Он играл на пыльных заросших улицах с ровесниками-казачатами. Юношей он гулял с молодыми казаками и девчатами по широкой улице, и песня шла с ними, а над ними луна, и девичий смех, вскрики, говор, не умирающее молодое веселье.
Казаки – веселый, живой, добродушно-насмешливый народ. Как соберутся кучкой, так – гогот, свист, подмывающий хохот, друг друга умеют высмеять, позубоскалить.
Песни поют чудесные, задушевные, степные, от которых и больно и ласково на сердце. И они разливаются от края до края, и никогда не забудешь их.
Михаил впитывал, как молоко матери, этот казачий язык, своеобразный, яркий, цветной, образный, неожиданный в своих оборотах, который так волшебно расцвел в его произведениях, где с такой неповторимой силой изображена вся казачья жизнь до самых затаенных уголков ее.
Когда пришел срок, мальчика отвез отец в гимназию.
Мать, чудесная женщина, совершенно неграмотная, но крепкого провинциального живого ума, чтоб самостоятельно вести с сыном переписку, принялась учить грамоту, и выучилась. Мать и сын радостно писали друг другу. Видимо, мать подарила ему наследство быть крупнейшим художником, подарила драгоценный дар творчества.
Пришла Октябрьская революция. Рванула застоявшийся, слежавшийся неподатливый земледельческий уклад казачьей жизни. Вдруг глубоко пробежала расселина по казачеству: голытьба пошла с революцией, богатеи – с контрреволюцией. Как и для всех, этот вопрос, куда идти, стал перед молодым Шолоховым. Было не до гимназии. Он бросил школу, и широкая волна революционная подхватила его и понесла в гущу событий.
Молодой Шолохов – выходец из трудовой семьи, и в его груди вспыхнула жажда битвы за счастье трудящихся, замученных. Вот почему он еще юношей-комсомольцем бился с кулаками в продотрядах. Вот почему он участвовал в борьбе с бандами. Вот почему в своих произведениях стал на сторону революционной бедноты. Партия и комсомол революционно выправили его мысли, революционно зажгли его сердце жаждой принять участие в великой битве эксплуататоров и эксплуатируемых. И он принял это участие сначала с винтовкой, а потом с пером в руке.
