— Не боись, кудряшка, проходи, я с твоим братцем банк ограбил, пока ты за молоком толкалась.
— Мне и не страшно нисколечко, просто раньше я столько денег никогда не видела.
— Вот и молодец, — поворошил Святой кроссовками купюры, — разбанкуй это богатство на две доли и себе на платье за работу возьми.
Словно ураганом сдунуло Клима в хлопнувшую дверь. Охнула ничего не понявшая сестра. Мгновенно среагировавший Олег кинулся за подельником, а тот молчком вломился в деревянный без крыши туалет и едва успев стянуть штаны, опустился на толчок. Блевал и поносил Генка одновременно. Через перекошенный гримасой боли рот, летели пельмени, а снизу реактивно била жгучая струя пива с яйцами.
В сорванную с жестяных петел дверцу сараюшки, во двор с кудахтаньем вылетали переполошенные куры, на параше ржал во всю глотку подельник, у которого блядки на сегодня явно срывались. Задыхаясь смехом, катался в зелени дурманящей полыни Святой…
***
Обедал в студенческой столовке, листая «Науку и технику» будущий офицер КГБ Ушатов, пока еще работающий преподавателем в Читинском техникуме железнодорожного транспорта, а вновь испеченный двадцатисемилетний лейтенант спецслужбы Грознов в это время пристреливал новенький «Макаров» в тире, оборудованной в прохладном подвале старинного особняка Управления Комитета госбезопасности. Несостоявшийся пока следователь по особо важным делам Кунников, загорая на пляже в газетной пилотке, надвинутой на самые брови, зубрил азы криминалистики. И никто из них не подозревал в этот звенящий зноем и тополиным пухом день, что скоро судьба столкнет их жизненные дороги, и они проведут вместе не одну бессонную ночь, раскручивая банду убийц и грабителей братьев Иконниковых…
— Генка, ты не помер там? — вытирая слезы, встал Олег с травы.
— Нет, а че?
— Выметайся, дело есть, да заодно Наталью успокой. Лица на девчонке нет.
— А где оно? — вновь заорал он, придуриваясь, — Наташка, цел я и невредим, обосрался — и все.
— Вот дурак, — залепив по-детски тонкими ладошками рдеющее лицо, сестрица убежала в дом.
Спустя час приятели, еще путем не отошедшие от делюги, сидели у пятиэтажки, где жили Серегины родители и поджидали ушедшую в овощной магазин Любу. В животе Клима так бурлило и журчало, что из щели подъездного крыльца выполз облезлый одноухий котенок и, взъерошив загривок, подозрительно заурчал на подельников, вопрошая, кто это посмел потревожить его сон.
— Прекращай на дамочек сырыми яйцами строполиться, а то не то, что стоять не будет, вообще подохнешь.
— Франца помнишь? — продолжал балдеть Генка. В памяти всплыла вытянутая, словно дыня, желтушная физиономия сухопарого арестанта с неприятным шрамом на бритой макушке.
— Это которого лошадь в детстве кусанула?
— Его.
— С каких щей он тебе привиделся?
— У нас в зону продукты для пищеблока коняга древняя, как мамонт, завозила, вот она, подлая, Франца и сгубила. Пока черпаки телегу разгружали он, лиходей, на оглобли — прыг и стал сзади к своей возлюбленной пристраиваться.
— Врешь, чучело? — усмехнулся Святой.
— Гадом буду — перекрестился Клим, — его дубаки спалили на самом интересном и чуть срок не намотали за то, что животину хотел изнасиловать. Но Франца счастье, что она заявление писать не стала.
— Потому что не умеет — закончил Олег.
— Точняк, откель знаешь?
— Там, где у тебя, мудака, учили людей обманывать, я преподавал. Прихваченное студеным молоком горло, начала зудить ангина. «Весело будет среди лета заболеть».
От беспокойный мыслей его оторвала показавшаяся из-за угла стоявшего напротив дома подруга Дымка с накрученной на кисть руки пустой сеткой — ни картошки, ни капусты, как, впрочем, она и предполагала, в коопторге не было и в помине. Приятели поднялись ей навстречу.
— Привет, красивая, ты почему босиком?
— Каблук сломала, — огорченно повертела она беленькой, под юбку, туфелькой — в чем теперь ходить, не знаю.
— Новые купишь.
— На что?
— На денежки — Святой подал ей заранее приготовленную тысячу, — пошерсти город, возьмешь Сереге все, что он просил, а это на черный день — опустил он в висевшую на растопыренных пальцах туфлю золотую цепь, — филки кончишь, продашь.
— Спасибо, Олег.
— Не за что. Дымок — мой друг. Шустри, давай, утречком заеду. Мешок на тюрьму упрем и заодно подкричим твоего милого.
— Ниче лялька, — глазея Любане вслед, облизнулся Клим, — где он такую откопал?
— На Украине. Работать со мной будешь? — вернул его к действительности Святой.
— А как же! Пахать, не напрягаясь — одно удовольствие, да и масть кажется, хезает.
— Вот на ней и попрем. Завтра до обеда я у Сереги на централе поторчу, а потом к тебе загляну.
— Ладненько, — согласился Генка — забухаем?
— Извини, я до хаты — горло разболелось.
— Тем паче, сполоснуть необходимо.
— Да отвяжись ты, алкаш несчастный.
— Понял, на нет и суда нет.
Разбитым добрался Олег до квартиры и, не отвечая на вопрошающий взгляд жены: «почему не на работе», раздевшись, не похоже на себя побросал одежду на коврик у кровати и зарыл покрытый испариной лоб в свежепахнущие наволочки подушек. «Что за полоса канает? Все перемешалось: хандра, температура, откупился путем» — вспомнил он раздутый деньгами карман спортивных брюк — «правда, при этом собаку убить пришлось. В рот меня мама целовала, забыл со штанины запекшуюся кровь отшоркать», — это последнее, о чем успел подумать Святой и бред уволок его сознание в своей огнедышащий мир.
…В этом измерении горел лес. Плескались паром кипящие ручьи, нестерпимая боль жгла тело, увитые пламенем падали деревья и так всю протяжно тягучую, по-летнему короткую ночь.
— Где интересно умудрился в такую жару простыть? — встретила потухшие глаза мужа до сих пор не спавшая Лена.
— Не знаю. Время сколько?
— Восемь, а что?
— На работу пора.
— Какая работа и так без выходных вкалываешь. Лежи, сейчас мама в булочную пойдет и по пути врача вызовет.
Олег, удерживаемый женой, собирался на работу, а в это же самое время Дымок, сидя на жестких нарах, по-турецки подобрав под себя ноги, хлебал из алюминиевой тюремной миски пустую баланду с вкусным погонялом «глазунья». Местные повара — умельцы из числа зеков, пожелавших остаться отбывать срок наказания при тюрьме, в хозяйственной обслуге так вываривали головы минтая, что восхищенные злым гением человека, те удивленно таращили за завтраком на подследственных вылезшие из орбит глаза, за что и получили такое вкусное название. Вокруг — кто кемарил, кто скреб ложками, молодежь резвилась в картишки. Обсосав хребтину чудо — рыбы, Серега поставил чашку к обитой жестью двери камеры и, вытерев исколотые «восходом» и «заходом» солнца руки вафельным полотенцем, взял карту. Играли в двадцать одно на сигареты, кучкой наваленные посередине двух расстеленных на бетонном некрашеном полу матрацах.
