Я был счастлив и умиротворен — кажется, теперь отпуск пройдет хорошо. Простуда Руфи чудесным образом исчезла. Она свободно и естественно болтала со мной, пока мы шли к старому зданию школы в Викенродте, в котором она жила. Руфь вела меня напрямик, по лугу, чтобы избежать пересудов в деревне. Сначала я встретил в коридоре ее мать. Она носила черное и выглядела опечаленной. Недавно в России убили ее единственного сына.
Как и все остальные, после окончания школы он пошел служить. Кроме прочего, его привлекли рассказы офицеров, приезжавших в школу во время французской кампании и говоривших о победах на западе.
В 1942-м брат Руфи попал на фронт в чине пехотного лейтенанта и был убит во время минометного обстрела в одном из своих самых первых боев.
Чтобы не усугублять ее горя, я не стал говорить о своем военном житье. Это было просто — я хотел провести отпуск в мирном месте, подальше от войны. Мне удалось выбросить из головы весь жесткий опыт последних месяцев. Форма не напоминала мне о войне. Я гордо носил ее и надеялся как-то впечатлить ею Руфь. Как бы я хотел проехаться перед ней верхом!
Носить штатское я не хотел. Я давно вырос из школьной одежды. Форму я носил с весны тридцать восьмого. У меня были прекрасные костюмы, сшитые для меня в Бельгии и Франции, но они были черными, вечерними. Светлых тканей теперь не было.
Из-за войны отец Руфи стал директором школы в большой соседской деревне и снял там комнату, чтобы не делать каждый день долгих переходов. Общественного транспорта там не было, а ездить на своей машине он не мог из-за скудных карточек на бензин. В тот день он сделал исключение и приехал домой после обеда, чтобы взглянуть на меня. Он был крепким, приветливым и живым человеком. В разговоре я узнал, что в Викенродте жили протестанты, в то время как в Бунденбахе, где он теперь работал, католики, и эта разница с самого начала добавила сложностей ему как директору. Еще католики были скептически настроены к национал-социализму. Как все учителя, он был членом партии и занимал в деревне важный пост ортсгруппенляйтера (политический руководитель крупнейшей административной единицы в крейсе (районе), состоящей из нескольких деревень или малых городов, или части крупного города, в которой проживает 1500–3000 семей) в ранге блоквартса (квартального надзирателя). После 1945 г. его посадили в тюрьму, но потом освободили как явного оппортуниста, а не ревностного наци.
Нет, он никогда не был злобным наци. Он даже участвовал в делах местного церковного прихода, что не нравилось НСДАП. В деревне люди обычно не задумываются о политике — если только она сама не влезет в ссору между соседями. Во вскяком случае, теперь я знал, что и Руфь была протестанткой и религия не могла встать между нами.
В школе было тепло и уютно. Я избаловался на хорошей еде, которую в деревне тогда еще можно было найти. Я гулял с Руфью по красивым окрестностям, не для того, чтобы нагулять аппетит, а ради того, чтобы поцеловаться с ней или поговорить о пустяках. В гостиной мы редко бывали одни, даже если хотели.
Мать Руфи все время работала в примыкавшей к гостиной кухне и то и дело высовывала голову в дверь, чтобы о чем-то спросить или вставить свою реплику. Многочисленные комнаты на первом этаже, над большим залом, не отапливались. Так что у нас было немного возможностей оказаться друг с другом так близко, как нам хотелось. Приходилось остановиться на бесконечных поцелуях. Но нам и этого хватало, чтобы сблизиться насколько возможно, и мы говорили о помолвке и свадьбе. Это было как раз то, о чем я не мог не думать. Ранняя женитьба положила бы конец моему вынужденному воздержанию. В те времена идеал в виде невесты-девственницы, которая выходит замуж за человека, способного ее содержать, был возможен экономически, лишь если муж успевал получить образование. Имея чин обер-лейтенанта, я соответствовал этому критерию — до определенной степени. Так что мужские добрачные упражнения приходилось отложить.
Руфь казалась мне привлекательной и прекрасной женщиной во всех отношениях, не только своими длинными темными волосами и приятной внешностью, но и ее нежной душой. Естественно, она встрепенулась, когда я произнес слово «помолвка». Когда отец Руфи вернулся в Викенродт на выходные, я попросил у него руки его дочери, довольно формально и зажато. У меня не было твердого представления, как себя вести в такой ситуации. Так что, следуя своей офицерской привычке, я взял быка за рога, чтобы покончить с неопределенностью.
Ответ отца был довольно неуклюжим: «Ну, что я на это скажу? Руфи едва исполнилось 19, она еще слишком молода. Я должен посоветоваться с женой. А что сама Руфь думает по этому поводу?» Мы еще поговорили о каких-то неважных вещах, а потом он позвал Руфь. Ее мать тоже сказала пару фраз. Руфь засмущалась и покраснела, но сказала ему простое и однозначное «да». На этом вопрос был решен. Мы устроили небольшое празднество в узком семейном кругу, хотя было трудно сделать что-то сверх того гостеприимства, которым я и так пользовался. Теперь я хотел как можно скорее добраться до дома, представить родителям свою невесту.
Я позвонил им и рассказал о помолвке и сказал, когда мы у них будем. Следующие несколько дней в доме Бёкелей пролетели как миг. Во всей округе выпал первый снег. Отец Руфи убедил сельского старосту отвезти молодую пару на станцию в Кирн на своей коляске. Это было романтичное путешествие по заснеженным лесам и долинам.
Поезд до Франкфурта был переполнен. Место было только в купе первого класса. Безо всякого смущения мы вошли и сели. Остальные пассажиры, должно быть, заметили, насколько мы любим друг друга. Начался старательно направляемый разговор, который Руфи совсем не понравился. К тому времени, как у нас стали проверять билеты, ей хотелось взять и исчезнуть. Кондуктор отпустил меня безнаказанным, а за ее билет первого класса пришлось доплачивать. До Франкфурта это было дорого. Там мы надеялись найти место в купе второго класса. Руфь чувствовала себя так, словно ее поймали на воровстве.
Во Франкфурте была долгая стоянка, которую я не хотел проводить в зале ожидания на станции. Помахав отпускными бумагами, я купил нам обед в большом отеле через дорогу от вокзала.
Потом, сидя в экспрессе, идущем из Франкфурта, я обнаружил, что наше купе — первого класса, пониженное до второго. Соответствующая табличка была довольно слабо приделана на сдвижную стеклянную дверь купе, так что я ее снял и сунул на полку для багажа. Теперь купе было только нашим, мало кто в те времена ездил первым классом. В поезде было мало народу, места хватало всем. Купе было нашим. Только на остановках, когда сходящие и севшие пассажиры ходили по коридору, мы вели себя прилично. Мы почти не видели пейзажа за окном. Поцелуи и объятия заставили время поездки пролететь незаметно.
