73-я пехотная дивизия была слабостью, предметом особого внимания и особой ненависти Оганесяна. Стоило ему узнать, что взят кто-нибудь из 73-й, - и он сразу же мчался на допрос, жертвуя даже сном, а поспать он любил.
Призванный в армию на должность переводчика в апреле сорок второго года, Оганесян попал в стрелковую дивизию в районе Керчи. Он еще не успел даже обзавестись военным обмундированием, когда немцы при поддержке бесчисленного множества авиации пошли в наступление.
Даже теперь, через три года, в черных глазах Оганесяна вспыхивала неуемная ярость при воспоминании о тех днях.
На узком пятачке у пролива сгрудились тысячи людей. Небо было черно от немецких самолетов, и берег превратился в одну сплошную черную воронку от разрывов бомб. Среди живых лежали и сидели мертвые, и им было легче, чем всем. А обычная жизнь земли между тем продолжалась. Стояла прекрасная летняя погода. Морской прибой разбивался у ног белой пеной. Взрывались вокруг немецкие бомбы, а чайки думали, что это буря, и кричали, как положено чайкам во время бури.
Началась незабываемая переправа. На лодках, катерах, бочках, самодельных плотах люди переправлялись на заветное Кавказское побережье. Они уже не боялись бомб, не боялись немцев, они хотели только одного: уйти на тот берег.
Когда немцы слишком напирали и становились слышны их возгласы, наши бойцы, не дожидаясь команды, бросались на неприятеля. Немцы в ужасе пятились и отступали, и тогда люди снова отходили к синему морю, слонялись у самой волны, тоскливо ожидая подхода очередных лодок. А в синем небе уже появлялась очередная стая немецких пикирующих бомбардировщиков "Ю-87".
Вот в это-то время к Оганесяну подвели его первого пленного. Это был высокий, слегка пьяный немец, который держал себя с вызывающей наглостью. Он, по-видимому, немало удивился, когда стоявший среди офицеров штатский человек, в замаранном глиной и землей синем костюме, с торчащим набок шелковым галстуком и с давно небритыми, иссиня-черными, ввалившимися щеками, стал его допрашивать на чистейшем, литературнейшем "хох-дейч" (верхненемецком).
Удивленный таким превосходным знанием немецкого языка, пленный отвечал Оганесяну на вопросы с некоторым даже уважением. Он был из 73-й пехотной дивизии и хвастливо сообщил, что именно его дивизия так стремительно прорвала фронт и отбросила русских к проливу.
- Поручите мне, - сказал он, - передать командованию о вашей сдаче в плен. Почетная капитуляция. Мы поражены вашей храбростью.
Так говорил этот паршивый полупьяный фриц, играя роль парламентера и спасителя.
Оганесян задрожал и начал отстегивать кобуру у стоявшего рядом капитана (у него самого пистолета в то время еще не было), но выстрелить не выстрелил, а только громко и гортанно кричал что-то непонятное. Это он ругался на родном языке, по-армянски.
С 73-й дивизией Оганесян повстречался еще раз, в конце 1944 года. Она занимала оборону северней Варшавы, в междуречье Буга - Нарева и Вислы. Лубенцов, знавший добродушие и ленивую меланхоличность своего переводчика, удивился поведению Оганесяна в то время. Только жгучая ненависть могла так изменить этого человека.
Заполучив первого пленного, Оганесян долго смотрел на него, усмехаясь недоброй усмешкой, обнажившей его пожелтевшие от махорки неровные зубы. Он спросил:
- Где вы были в 1942 году?
- Вначале я был у Керчи... - начал было пленный и вдруг задрожал, увидев перекосившееся лицо переводчика.
Когда пленного увели и Оганесян стал тем же добрым, милым, чудаковатым Оганесяном, каким был всегда, он рассказал Лубенцову историю своего знакомства с 73-й пехотной дивизией.
- Какой костюм пропал! Какой галстук пропал! - восклицал он, словно это было самое главное. - Я переправлялся на бочке, а одежду волна с бочки смыла... Может, она там где-нибудь еще плавает.
Лубенцов не улыбнулся забавному окончанию страшного рассказа. Он сказал:
- Что ж, подождем. Насколько я разбираюсь в обстановке, твоей семьдесят третьей наступит конец в ближайшие дни.
Действительно, 73-я пехотная дивизия немцев была разгромлена в пух и прах под Варшавой. Ее солдаты разбрелись кто куда, побросав оружие; артполк попал а плен весь целиком. Не раз еще встречались Оганесяну пленные из этой дивизии. Однако, хотя он чувствовал себя вполне отомщенным за керченские дни, солдат 73-й он допрашивал долго, подробно, смакуя детали разгрома и допытываясь о судьбе полков, батальонов и даже отдельных офицеров, фамилии которых он знал. А знал он о 73-й дивизии всё!
Теперь к нему неожиданно попали еще два солдата из этой дивизии. Он стал их допрашивать, по обыкновению злорадно усмехаясь и подсказывая подробности, удивлявшие их.
Один из них - молодой длинный немец с рыжими вихрами - на вопрос переводчика, при каких обстоятельствах он попал в плен, ответил, что его и товарища захватил русский солдат на уединенном фольварке, где они укрывались, собираясь переодеться в гражданское платье и пробраться домой.
- Спроси, где его дом, - спросил Лубенцов.
Оганесян спросил и услышал в ответ:
- Шнайдемюль.
Лубенцов вздрогнул. Это была удача. Он даже удивился, почему Оганесян так спокойно воспринял ответ немца. Ну да! Здесь кончался переводчик и начинался разведчик.
Отправив остальных немцев на сборный пункт военнопленных, Лубенцов при помощи переводчика стал подробно и дотошно расспрашивать немцев из Шнайдемюля.
Пленные показали следующее:
Город Шнайдемюль - польское его название - Пила - стоит на реке Кюддов. Через него проходят "имперская дорога No 160", ведущая к Балтийскому морю, на Кольберг, "имперская дорога No 104", которая через Штеттин тянется до Любека, в провинции Ганновер, и, чуть западнее, "имперская дорога No 1" - на Берлин и далее на Магдебург, Брауншвейг, Дортмунд, Эссен, Дюссельдорф, Аахен.
Немец с рыжими вихрами, оказавшийся шофером, особенно расхвалил эту последнюю "имперскую" дорогу.
- Эта дорога, - рассказывал он не без самодовольства, как построивший дорогу подрядчик при сдаче ее владельцу, - хорошо асфальтирована и весьма благоустроена. Она приведет вас в Берлин, прямёхонько к центру, к Александерплатц. От Шнайдемюля до Берлина - ровно двести сорок километров. Три часа хорошей езды на автомобиле.
Лубенцов не мог не улыбнуться при этих гостеприимных словах немца. Немец-шофер, почувствовав себя в родной стихии, закатывал глаза и продолжал восторженным слогом путеводителя:
- Дорога номер один - самая длинная в Германии и, кроме автострады, самая благоустроенная... Она тянется далеко-далеко, до самой границы с Бельгией...
- А сколько это? - спросил Лубенцов.
- Свыше восьмисот километров.
