Мне странен твой вопрос — что ты для меня. Ты моя жена навечно, и я живу только надеждой о встрече. Я бессчётно представляю нашу встречу и страшусь. Ты столько раз доверялась и столько раз тебя подстерегало разочарование. Мой возраст, мои привычки, моя работа — ах, как я скушен, когда ухожу в работу, я вне жизни, помимо неё. И мой скромный быт, уклад жизни — ведь ты в Голландии за эти годы освоилась, как-то приспособилась…
Я содрогаюсь от мысли, что при встрече ты скроешь от меня своё разочарование, затаишь горечь в себе, а я доверчив, не разгляжу, что это только жертвенность с твоей стороны, только великодушие твоё. Оль-га! О-ля!!! Я перечитываю глазами и громко повторяю, и пою — «Ольга Шмелёва» — я больше уж не представляю жизни без тебя.
И именно потому, что безмерно, бесконечно люблю тебя, — пока не увидимся, пока не взвесишь все «за» и «против» — не говори Арнольду о своём решении стать моей женой. Именно потому, что не хочу принести тебе никакого горя, но только счастье и любовь.
Иван Шмелёв плюс Ольга Шмелёва. Оля, детка, ты отважна! -
— Прошло всего пять дней, а я опять в тоске. Смотрю на дорогие лица над моим столом, на «Московский дворик» Поленова — там у храма Григория Неокессарийского на Полянке я когда-то в бабки играл…
Послушай, Олюша, кажется, я бессилен вылечить тебя от подозрений и смешной ревности — к Серёжечкиной няне Даше, к случайным упоминаниям женщин — читательнице в Риге, что возила меня на своей машине; к жене доктора Серова Марии-Марго; к сёстрам Гегелович, не пойму пока, к какой из них, знакомых мне по жизни в Крыму. Не ведаю, к кому ещё придёт тебе в голову ревновать меня. Пойми, нет никакой связи между Дари и Дашей, прекрасной деревенской девочкой, которую моя Оля взяла няней для Серёжечки. Да, я ей нравился, это же понятно — добрый, спокойный, хороший дом, молодой папа, юное воображение чистой души… Оставим это!
Моя Дари — даренье, подарок — вызвана к жизни моим воображением, создана дерзновенно в муках творчества, током крови моей через сердце, силой напряжения моего воображения из себя — из праха, из персти земной, что заключена в пишущей руке, в моей голове и во всём во мне, вышедшем из праха — вылепил из Слова, и прах преобразился, преосуществился в Дари. Ни в ком другом, лишь в женщине загадка и надежда бытия, ею держится мир и порядок, хотя она не возглавляет правительств и войска. Таков План: «Твоя от твоих Тебе приносящих о всех и за вся».
Иссякнет женщина — иссякнет жизнь. И вот, оказалось, есть аналог Дари — это ты, моя царица!
Оля, меня угнетает моё недостоинство, моё неумение внушить тебе покой, уверенность в моей любви и преданности. Если бы ты была рядом, мы бы обо всём договорились. Всечасно благодарю Бога, что он дал мне тебя, но зачем же не до конца. Время идёт и безнадёжно уносит в пространство мои надежды, мой восторг и пылкость.
Ольга, о главном в тебе — писательстве. Прости, я мало тебе писал об этом. Твои рассказы «Первый пост», «Айюшка», «Яичко» — вполне готовые вещи. Но работать надо серьёзно и всегда, то есть в этом жить, относиться к своему писанию, как к призванию, профессионально. Оставь надуманные сомнения, ревность. «Оставьте мёртвым погребать мертвецов», — как говорит Господь. Дух Святой озарил тебя, а ты и не чуешь. И ещё знай: для нашего дела требуется много здоровья, может быть даже это первое условие.
Я советовался с Серовым. Твои почки, непонятные истечения, ознобы — ещё не угрожающие симптомы, но всё же Сергей Михеич на месте твоего доктора положил бы тебя на обследование недельки на две. Бром, фосфор, мышьяк, гормоны, витамины — как скажут врачи. И, конечно, душевное уврачевание — обращение к Богу. Ты писала, что перестала молиться на сон грядущий и по утрам. Оля, возобнови. Как в детстве. Как учила тебя бабушка Груздева.
Помнишь «Монастырь на Казбеке» Пушкина: «Высоко над семьёю гор…» Да, только в обращении к Богу исцеляется дух. А кто-то утверждает, что Пушкин — безбожник.
Я ещё не убрал твой подарок — свитер, хотя тепло и берегу его. Но так радостно, уткнувшись лицом в твой свитер, работать — всё ещё слышны твои духи… -
Они по-прежнему посылают в обе стороны цветы, им так легче, ближе. Так к внутреннему ви́дению-слышанию ещё и осязание нежнейшего чуда природы — цветов.
— Опять от тебя цветы! Гиацинты. Расточительница. К-а-а-к же я хочу тебя видеть. И такая радость: ты обдумываешь обложку для «Куликова поля». Значит, ты здорова, раз хочется работать. Так и представляю я твою крестильную рубашечку для «Куликова поля»! Знаешь, в Москве мы организовали когда-то, ещё до революции, своё писательское книжное Товарищество, у нас работали Бенуа, Сомов, Судейкин, Коровин, Пастернак-отец.
Я уверен, ты сделаешь лучше всех! И знаешь почему? Маститые художники во всём остаются самими собой, они как-то не думают о содержании книг, они изображают своё. Я не хочу этим сказать ничего плохого, но раз своё — причём здесь замысел другого? Да ещё совсем в другой, словесной, стихии.
Ты оформишь меня, какое счастье! Ты подаришь моим книгам второе рождение в красках и линиях. Я знаю — это будет! Будет русский человек в России снова, как до Большевизии, читать мои книги и захочет быть похожим на моего Горкина, Ванюшу, Дари, Няню…
Олюшка, знаешь ли ты, что все мои страдания, мои ночные муки о Серёжечке, о моей Оле, о твоих болячках (да сгинут они!) — не перевесят, не превзойдут моей уверенности в том, что Господь не просто так слепил меня из персти, но чтоб через муки и скорби познать силу и мудрость Его замысла о человеке. Знаешь, с тех пор как открылся второй фронт — ох, боюсь военной цензуры, но все же знают, — стало даже ещё хуже. Бомбят Париж в районе Бианкура, подбираются к заводу Рено, что недалеко от нашей улицы Буало.
О быте писать не хочется. Хожу, добываю продукты. Добыл масло. Готовлю себе сам.
Ласка моя, я жив твоими письмами и «Путями Небесными». Вижу, работа над второй и третьей книгой потребует много времени и здоровья. Виктор Алексеевич уже знает, что Вагаев убит, в газетах списки печатаются (это тебе не нынешняя бойня, это всё-таки пятнадцатый год), но Дареньке ничего не сказал — она ждёт Вагаева с фронта, такая вот любовь-искушение…
Олёк, ты потрясающе талантлива во всём и как человек, и как художница, и все твои миги глаз, реснички, ямки, складочки, яблочки-персики гениальны, о, послеливневая свежесть моя!..
Олюша, сейчас узнал: тебе нужно принимать «Sous nitrat le bismut» — очень помогает при выздоровлении.
Что творится с почтой?! Только сегодня пришло твоё письмо о получении моих пасхаликов.
