Так закончилось пресловутое, вошедшее на Западе в поговорку, Каносское свидание. Его значение современники понимали как отказ от обвинений с обеих сторон, возвращение папе его сана, королю его венца. Но в то же время здесь раскрылся характер Григория и определился весь ход дальнейшей борьбы. Каносса была зенитом его славы, и с нее началось его падение: пред глазами всех папа показал, что земные страсти имеют для него больше значения, чем заповеди Всевышнего. Природная жестокость сказалась здесь во всей своей силе, сказалось и злорадство плебея, чванившегося унижением сына могущественнейшего императора. Не зная удержу в обуявших его страстях, папа перешел все границы и, унижая короля, только возвеличивал его: для всякого христианина смиренно кающийся король был неизмеримо выше заносчивого, беспощадного и непреклонного наместника Бога всепрощения. Ни епископы, ни светские владетели, униженные в лице своего повелителя, не могли забыть высокомерия Григория, и это впоследствии отвращало их от подчинения его гордому и самовластному духу. Горше всех, конечно, испил чашу Генрих. Но тем грубее была ошибка Григория: искренним и сердечным обращением он легко подчинил бы мягкого от природы и довольно податливого короля и навсегда сделал бы его своим верным сыном. Резкостью и явным желанием уронить достоинство побежденного Григорий нажил себе в нем непримиримого и смертельного врага, страшной нравственной пыткой пробудил в нем дремавшие силы, бодрость духа и энергию. После Каноссы Генрих существенно изменяется: он сознательно делается главой всех противников папы, ведет с ним смертельную борьбу, отстаивая права светских государей и общества на самобытное существование, на вольное развитие, становится в свою очередь поборником идеи будущего, идеи государственности, осуществление которой включает церковь в число членов государства, но не дает ей господства и власти. Правда, такой перелом произошел в Генрихе лишь постепенно, так как на первых порах вынужденное примирение связывало его действия. Но окончательный разрыв был лишь вопросом времени, потому что Григорий открыто говорил, что не чувствует себя связанным какими-либо обязательствами по отношению к Генриху, и поддерживал связи с его злейшими врагами. Так, сейчас же после примирения (28 января 1077 года) папа уведомил о нем своих германских союзников и поощрял их планы, хотя отлично знал, что они только и думают об избрании всеми правдами и неправдами другого короля. “Постарайтесь, – гласит послание к мятежникам, – придерживаться любви и справедливости, так как мы связали себя с королем, по своему обыкновению, лишь такими словесными обязательствами, исполнение которых не повлечет за собой душевной гибели. Я же непрестанно буду молиться Господу, настойчиво прося Его, чтоб Он утвердил верующие сердца ваши во всякой доблести, нужной для защиты свободы веры христианской и выполнения ваших планов, столь необходимых для прочности и славы вашего государства. Продолжайте идти по прежнему пути, на который ступили ради вечного воздаяния, и получите венец от Бога за столь святую и богоугодную борьбу. Мы бы вам письменно сообщили гораздо больше, если бы не отправляли к вам легатов, которым можете верить без всяких колебаний, так как им ведомы все наши намерения”.
Беря тайно под свое покровительство германских крамольников и обещая им содействие неба, Григорий внешне поддерживал дружественные сношения с королем, занятым приведением в порядок запущенных ломбардских дел. Епископы Ломбардии оставались по-прежнему во вражде с папой и старались посеять семена раздора между ним и Генрихом. Так, они устроили засаду Григорию и Матильде во время их совместного путешествия по Тоскане. Маркграфиня вовремя проведала об этом замысле и поспешно скрылась вместе с папой в стенах крепкой Каноссы. Этот случай подал Григорию повод обвинить Генриха “в пленении св. Петра” и отказать ему в просьбе самому или посредством отлученных епископов совершить обряд венчания ломбардской короной. Раздраженный отказом король обошелся без согласия папы, возбудив этим его неудовольствие. Оно усилилось еще более, когда Виберт торжественно похоронил внезапно умершего Ценция, “душа которого, – по словам патеров, – отправилась прямо в ад”. В свою очередь, Генрих страшно негодовал на папу, который побудил Матильду завещать свои земли св. Петру, обойдя тем самым его – ближайшего наследника и родственника. Отношения уже значительно обострились, когда папа решительно потребовал от короля дать ему, сообразно каносским обещаниям, свободный пропуск в Германию, где князья тайком от Генриха назначили сейм в Форхгейме на 13 марта 1077 года. Король отвечал, что не может немедленно исполнить желание папы. Григорий послал тогда в Форхгейм своих легатов, облеченных чрезвычайными полномочиями. Прибыв на место назначения, легаты объявили собравшимся князьям и епископам, что папа просит, если возможно, подождать его прибытия; в противном случае полагается на их знание положения государства и не будет мешать их решению. Последовали споры, пререкания; легаты примиряли разногласия и руководили избранием. Выбор пал на Рудольфа, как известно, уже давно помышлявшего о короне.
Стремление обессилить королевскую власть ясно просматривается в условиях, на которых легаты скрепили выбор князей: Рудольф признал свой трон избирательным, не наследственным и отказался от инвеституры. Условия эти и поведение легатов ясно показывают, что Григорий создал новый план для расширения своего влияния на Германию: он рассчитывал, натолкнув князей на избрание короля, выступить судьей между соперниками из-за королевского венца; покорность и смирение одного удержат за ним престол, другой погрузится в бездну унижения, – и папство станет неизмеримо выше всех светских государей. Легаты, как видно, блестяще выполнили свою задачу. Но это являлось лишь половиной дела: в глазах людей, не имевших личных счетов с Генрихом, он оставался законным королем, а решения Форхгеймского сейма были изменой. Все сторонники Генриха немедленно выступили против Рудольфа, и сам король поспешил из Италии за Альпы, чтоб личным присутствием поддержать своих приверженцев. Потоки крови, пожары и грабежи ожидали теперь Германию и Италию в угоду властным притязаниям Рима. Уже при коронации Рудольфа граждане Майнца устроили целое побоище; нигде “поповский” король, так прозвал народ Рудольфа, не находил себе надежной опоры; только саксонцы дали ему приют и силы для наступающей борьбы. Генрих в свою очередь собирался с силами. Папа вздумал воспользоваться минутным затишьем для выполнения своего плана: он отдал предписание легатам потребовать от обоих королей высылки свиты для его поездки в Германию. Непокорный подвергался отлучению вместе со своими приверженцами. “Кто из двух королей, – писал Григорий в Германию, – с благоговением примет решение св. Духа, произнесенное нашими устами, тот получит и нашу помощь, и повиновение народа”. Саксонцы были обижены этим вмешательством: им казалось, что папа достаточно ясно выразил свое согласие на форхгеймское избрание, лишавшее Генриха престола. Еще больше причин к негодованию имел Генрих, по мнению которого о двух “королях” не могло быть и речи, так как Рудольф был только мятежник. Поэтому обе стороны не отправили требуемой свиты, и Григорий, видя, что осуществление его плана затягивается, возвратился в Рим. Опираясь на свои законные права, Генрих отверг даже посредничество князей. Тогда легат папы громогласно произнес над ним отлучение, объявил Рудольфа единственно законным королем и приказал всем повиноваться ему. Таким образом, не прошло и года, как Генрих опять попал в число отщепенцев, что ухудшило его положение, увеличив число сторонников Рудольфа. Король немедленно отправил послов к Григорию с просьбой объявить отлучение легата недействительным. Противники, наоборот, молили папу признать шаг, сделанный его уполномоченным. Папа выслушал на соборе заявление послов Генриха и, сделав вид, будто раньше ничего не слышал о новой его анафеме, торжественно предоставил решение спора “королей” съезду благомыслящих людей Германии. Приговор был обязателен для обеих сторон, и не признающие его карались отлучением. Послов Рудольфа Григорий принял тайком, и они возвратились ни с чем. Вообще соборные постановления на этот раз не отличались прежней беспощадной суровостью, только запрещение инвеституры было возобновлено, да и то в довольно мягких выражениях. Тем не менее надежды Рудольфа и его сторонников были обмануты, и они позволили себе в очень резких выражениях упрекать папу в нерешительности. “Мы, – гласит их послание Григорию, – темные люди, не в состоянии понять Ваших тайных намерений, но можем указать Вам, что из этого обнадеживания обеих сторон и затягивания уже решенного дела проистекают все ужасы междоусобной войны, неисчислимые злодейства, пожары, поругание церквей, бессилие церковных и гражданских законов. Благодаря борьбе двух государей, которых Вы одинаково обольщаете надеждами, королевские имущества расточаются, и нашим королям впредь придется существовать грабежом. Всему этому виной являетесь Вы, а подвергаете опасности нас, рискнувших на такое опасное дело единственно в силу Ваших предписаний. Поэтому идите по той дороге, по какой начали, и не сворачивайте то направо, то налево. Правда, из рвения к благу церкви Вы ступили на трудный путь, но поворачивать назад стыдно”. Нелегко было Григорию читать эти строки и видеть, что под давлением со стороны норманнов, грабящих церковные владения, и баронов, стремящихся следовать примеру Ценция, нельзя принять окончательное решение, не устранив навсегда надежды на верховное главенство, столь необходимое для общего блага.
