Лермонтов сидел напротив Майко. Понял, что оставили их нарочно. Он был взвинчен после ссоры, а теперь еще это испытание! Девушка, поняв его состояние, ласково сказала:
– Вы, оказывается, такой задира, Мишель.
Тот скривился.
– Он первый начал.
– Вот: типичные слова забияки.
– Никому не позволю надо мной глумиться.
– Разве было глумление? Вы действительно гений.
– И вы туда же?
– Все, молчу, молчу. – Сложенным веером она провела по его руке. И спросила вполголоса: – Вы читали мою записку?
– Да.
– Очень жаль.
У Михаила вытянулось лицо.
– Это отчего же?
– Оттого что была тогда крайне взволнована. А теперь спокойна. И могу сказать совершенно здраво: ни за князя, ни за вас замуж я не пойду.
– Вы его не любите?
– Конечно, нет. Мне его навязывают родные. Но для брака по расчету я не настолько стара.
– И меня не любите?
Девушка помедлила, опустив глаза.
– Вас люблю. – Снова помолчала. – Так по крайней мере мне кажется.
– Коли любите, почему замуж не хотите?
– Потому что вы этого не хотите. Зачем разыгрывать пошлую пиеску? Я навязываться не стану. И освобождаю вас от каких бы то ни было объяснений.
– Очень мило с вашей стороны. – Он поерзал на стуле. – Если честно, я и сам не знаю, чего хочу. Настроения у меня меняются, семь пятниц на неделе. То хочу стать художником, то поэтом. То продолжить карьеру военного, то уйти в отставку. То скакать на лошади, то пустить себе пулю в лоб! То хочу жениться, то остаться холостяком. Да, вы правы, что с таким сумасбродом, как я, вряд ли можно свить семейное гнездышко. – Он взял ее за руку. – Милая Майко! Вы такая чистая, светлая душой, образ ваш прекрасен. Питать вас несбыточными надеждами было бы преступно с моей стороны. Да, я не спорю: вы мне нравитесь. Очень, очень сильно. Но для брака пока не готов. Видно, на роду так написано. Господи, да вы плачете?
Девушка достала из рукава платочек, промокнула слезы.
– Нет, не смотрите на меня, это так – случайно. Мы отлично поняли друг друга. В словах ваших – только правда. То, что возникло тогда в Цинандали, мы напрасно приняли за серьезные чувства.
– Я вас никогда не забуду, Майко.
– Я вас тоже не забуду, Мишель.
– Я желаю вам найти свое счастье.
– Я вам того же, дорогой.
Появился хозяин дома – Александр Чавчавадзе. Улыбнувшись, спросил:
– Не скучаете, дети мои?
Майко покачала головой.
– Нет, разговариваем на разные темы.
– Предлагаю отметить мой выигрыш: князь и барон проиграли мне по двести рублей.
– О, прилично! Поздравляю вас, князь.
Вечер закончился долгим чаепитием. Лермонтов и радовался тому, что, согласно своей шутке, «от Орбелиани и подавно ушел», и грустил отчего-то. Может, оттого, что в который раз упустил свое счастье?
4
...
«Милая бабушка.
Это мое последнее письмо из Тифлиса: завтра поутру уезжаю в Россию и надеюсь написать Вам уже с дороги – видимо, из Ставрополя. Если погода и прочие обстоятельства будут благоприятствовать, то рассчитываю быть к Рождеству в Москве. А уж после Крещения – в Петербурге. Очень соскучился и хочу обнять всех, всех, кто ко мне расположен. Как там наши? Шан-Гиреи, Лопухины? То-то станем при встрече болтать сутки напролет!
Здесь я встретил многих милых людей и, сказать по правде, чуть было не женился на одной прекрасной грузинской княжне. Но потом вспомнил Вас, Ваше вероятное недовольство на сей счет и раздумал. Да и что толку теперь в женитьбе? Только лишние хлопоты и деньги. Послужу еще год-другой, попрошусь в отставку – а там видно будет.
Словом, все мои дела не так плохи; Баламут здоров, Никанор и Андрей Иванович тоже, оба ждут не дождутся уехать с Кавказа, кланяются Вам. Что там Дарья, жена Андрея Ивановича? Он в последние месяцы сокрушался, что не пишет она ему. Хоть они давно порознь и не раз он ее ругал за сварливость и скупость, все равно переживает и говорит: пусть и дура, а жалко, если что плохое случилось с нею. Добрый человек!
Мысленно я уже в пути. До встречи, милая бабушка. Целую Ваши ручки, прошу Вашего благословения и остаюсь покорный внук
М. Лермонтов».
5
Утро было ненастное: дождь со снегом, ветер и сильная влажность воздуха. Проводить корнета вышло все семейство Чавчавадзе, кроме маленькой Софико. Уложили в повозку гостинцы – сладости и вино для него самого и для сына Давида в Петербурге. Обнялись и расцеловались, говорили напутствия. Саломея перекрестила военного и сказала почти по-матерински:
– Да хранит вас Господь, Мишико. Укрощайте свой буйный нрав, помните, что вы должны беречь свой чудесный дар.
Он ответил с улыбкой:
– Полноте, Саломея Ивановна: да кому мой дар нужен в России? На что его беречь? Нынешней России нужны служаки, а не поэты.
– Перестаньте, все не так плохо. Вы нужны друзьям, нам, читателям.
Александр Гарсеванович поддержал жену:
– Мы не для царей пишем, а для их подданных, простых смертных. Не по воле царей, но по воле Господа. Как у Пушкина: «Веленью Божию, о муза, будь послушна, обиды не страшась, не требуя венца; хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца».
Лермонтов согласился:
– Да, оспоривать глупцов – последнее дело.
Нина Александровна на прощание трижды поцеловала его, обняла по-дружески:
– Пусть судьба отнесется к вам более милостиво, чем к обоим Александрам Сергеевичам.
– Спорное суждение, дорогая Нино. По мнению моего приятеля, милость Бога в том и состоит, что он берет к себе лучших и наказывает тем самым не их, а нас, грешных.
– Друг ваш – чудак, судя по всему.
Като, попрощавшись, сунула ему душистый конвертик.
– Это от известной вам особы, сами понимаете. Велено сказать, чтобы прочитали уже в дороге.
– Низкий поклон особе и поцелуй. В щечку.
– Обязательно передам.
Выехали с Андреевской улицы и, спустившись вниз к базару, присоединились к отряду казаков, сопровождавших почту и других путников, следующих по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ. Снег валил не переставая, ветер слепил глаза, и прочесть письмо было невозможно. Только на первой остановке в селенье Пасанаури, высоко, в предгорьях Казбека, на почтовой станции, выпив чаю и согревшись, Михаил распечатал конверт. Единственная фраза была написана по-русски:
...
«Жаль, что Вы ничего не поняли. М.».
Он сложил листок вчетверо и подумал:
– Это вы ничего не поняли, Майко. – Затем тяжело вздохнул. – Я бы вам принес одни неприятности. – Вспомнил Катю Нечволодову и опять вздохнул.
Лермонтов вынул карандаш и на оборотной стороне письма набросал начало нового стихотворения:
