Самым именитым был жених Като – Давид Дадиани, сын правителя Мегрелии Левана V: худощавый, лощеный, с маленькими усиками. Говорил он мало, словно каждое его слово дорого стоило, и, как правило, по-французски.
Самым скромным выглядел Бараташвили, хотя по титулу тоже князь, но отнюдь не владетельный и совсем не богатый, – не имея средств к существованию, он работал чиновником Экспедиции суда и расправы. И писал лирические стихи на грузинском. Все они были посвящены некоей N, но по ряду признаков многие догадывались, что N – Като Чавчавадзе.
Сестры Чавчавадзе сидели рядышком: Нина Александровна – в черном глухом, Екатерина – в светло-сиреневом платье и с открытой шеей, на которую было надето жемчужное ожерелье.
Сестры Орбелиани на ее фоне смотрелись скромно: в сером и коричневом платьях, отделанных кружевами, простые прически с лентами; украшениями служили только серьги и броши.
Пили кофе и болтали на разные темы. Дадиани спросил Лермонтова:
– С легким ли сердцем вы покидаете Кавказ?
Тот ответил:
– Нет. Я, конечно, рад вернуться домой, но, с другой стороны, буду по Кавказу скучать. Здесь останется частица моей души.
– А сюжеты кавказские с собой повезете? – улыбнулась Като.
Михаил весело кивнул.
– Целый мешок сюжетов! Было бы только время сесть за письменный стол! Я иногда думаю об отставке.
– И о женитьбе тоже? – приставала младшая Чавчавадзе.
– О женитьбе пока не думаю.
Он глянул на Майко и отвел глаза.
– Отчего так?
– Чтобы сделаться главой семейства, надобно иметь прочные позиции в обществе. Не метаться, как я, с одного поприща на другое. Обрести статус. Может, к тридцати годам и созрею. Пушкин вот женился в тридцать один.
Дадиани поморщился.
– Пушкин женился поздно и неудачно. По вине его жены все и случилось: не смогла понять, что живет с гением. И что с гениями надо себя вести осмотрительно. Нина Александровна знает: ведь ее Грибоедов – гений.
Старшая Чавчавадзе не согласилась.
– Понимаете, Дато, гений гениален в чем-то одном. Скажем, в духовной сфере. А во всех других проявлениях вполне зауряден. Может пить, играть, волочиться за дамами, даже сплетничать, драться на дуэлях. Точно Сын Божий: внешне – человек, а по сути – Бог.
Майя Орбелиани задумчиво сказала:
– Значит, гений, как и Сын Божий, должен мученически погибнуть за всех людей?
– Как и Грибоедов.
– Пушкин, раненый, говорят, сильно страдал…
– Может ли гений умереть без страданий? Кто из гениев дожил до глубокой старости?
– Леонардо да Винчи.
– Вольтер.
– Гете.
Повернувшись к Бараташвили, Екатерина ввернула:
– Ну а вы, Николоз, готовы ли страдальчески умереть?
Молодой человек смутился, покраснел, как рак, и пробормотал:
– Да при чем тут я? Я не гений.
– Вы хотите дожить до старости?
– Кто не хочет! Каждый нормальный человек хочет.
– Я не хочу, – объявил Лермонтов с вызовом.
Все озадаченно уставились на него.
– Потому что считаете себя гением? – хмыкнул Дадиани.
Михаил ответил серьезно:
– Гений, не гений – это решать другим. И Богу. Я про другое: старость не дает озарений. Все озарения случаются только в юности. Реже – в зрелом возрасте. Значит, умирать надо не позже сорока, сорока пяти.
Неожиданно заговорила Майко:
– Как – жениться в тридцать и умереть в сорок? Не успев вырастить детей?
– Дети гению не нужны, – холодно отрезал поэт.
– Отчего ж? Вот у Пушкина – четверо детей.
– Говорят, что трое, – заметила Като, – младшая не его, а весьма высокопоставленной особы… В этом – подоплека дуэли…
– Ну не станем повторять досужие слухи, – упрекнула ее Нино.
– У Вольтера не было детей. И у Леонардо да Винчи.
– А у Гете были.
– Что это доказывает?
– Ровным счетом ничего.
Поэт упрямо повторил:
– Я хотел бы умереть в тридцать три.
– Как Христос? – тут же съехидничал Дадиани.
Майко вздохнула.
– Час от часу не легче: сначала в сорок, сорок пять, теперь уже в тридцать три. Я не понимаю.
– Гения понять трудно, – продолжал подшучивать владетельный князь.
Лермонтов поднялся с перекошенным от гнева лицом.
– Издеваться изволите? – впился он в Дадиани глазами. – Я не потерплю.
Тот воздел руки к потолку.
– Полно, дорогой. Я назвал вас гением – разве это издевка? Это признание вашего таланта.
– Вы прекрасно понимаете: я не про слова, а про интонацию. Интонация была оскорбительной.
– Да помилуйте – в мыслях не держал.
Михаил произнес зловеще:
– Я прошу у вас удовлетворения.
Дамы всполошились, стали убеждать мужчин прекратить их нелепую ссору, говорили, что поэт неправильно понял князя. Но тот настаивал:
– Я прошу у него удовлетворения. Или извинения.
Нина Александровна попросила с надрывом:
– Извинитесь, Дато, умоляю вас!
Князь тоже уперся.
– Да за что я должен извиняться? Никаких оскорблений не было. Он вообразил невесть что.
– Хорошо, пусть и не было, он вообразил. А вы извинитесь тем не менее. Чтобы не сделаться вторым Дантесом.
Лермонтов отреагировал.
– Отчего вы думаете, что он меня убьет? Может, я его?
– Этого еще не хватало! Мало было трагедий у нас в семье?
Екатерина присоединилась.
– Дато, в самом деле – что вам стоит принести извинения? Это моя личная просьба.
У Давида брови съехались на переносице и образовали складку, говорящую о крайнем неудовольствии.
– Если вы любите меня! – с вызовом сказала Като. – Если хотите счастья со мной!
Николай Бараташвили отвернулся и закрыл лицо руками: он дрожал, словно от озноба.
Помрачнев еще больше, князь проговорил:
– Хорошо, извольте.
Он поднялся.
– Михаил Юрьевич, я прошу меня извинить, если ненароком задел ваше самолюбие. Мне делить с вами нечего.
Лермонтов смягчился.
– Извинение принимается. Больше не сержусь.
– И пожмите друг другу руки, – предложила Майко.
– Совершенно верно: в знак примирения, – поддержала ее сестра.
После некоторой внутренней борьбы оба спорщика обменялись рукопожатием.
Все посидели какое-то время молча, чувствуя неловкость. Обстановку разрядила Като, взяв Давида под руку: «Мне необходимо сказать вам несколько слов…» Они ушли. Затем увела младшую Орбелиани Нина Александровна: «Майя, ты хотела посмотреть на мое рукоделие – с удовольствием покажу». – «Можно мне с вами?» – вызвался Бараташвили. «Разумеется, Николоз, пойдемте».
Лермонтов сидел напротив Майко. Понял, что оставили их нарочно. Он был взвинчен после ссоры, а теперь еще это испытание! Девушка, поняв его состояние, ласково сказала:
– Вы, оказывается, такой задира, Мишель.
Тот скривился.
– Он первый начал.
– Вот: типичные слова забияки.
