«Штерн» — журнал известный. Номер с моим интервью попал в Югославию, и оттуда поступили вопросы. Незадолго до того некоторые югославские Войновичи пошарили по родословным, признали меня своим и получили от меня подтверждение, что я и есть тот, за кого они меня принимают. Теперь они выражали недоумение.
Ксения Войнович, старушка из Загреба, написала мне, что против евреев ничего не имеет, со мной лично готова дружить и дальше, «но, — подчеркнула, — если Ваша фамилия не сербская, значит, мы, к сожалению, не родственники». Я вынужден был объясняться: «Ксения, дорогая, у меня мама еврейка, но по папе я все-таки Ваш родственник, и, судя по моим подсчетам, Вы являетесь мне семиюродной тетей».
Неприятности эти повторялись многократно. Почти каждая рецензия на мои книги сопровождалась справкой: «Простой таджикский рабочий, отягченный еврейской фамилией…» Читая о себе этот бред, я впадал в меланхолическое состояние. Но прошло какое-то время, и раздражение мое болееменее затихло. До той поры, пока в 1992 году великодушные власти города Мюнхена не решили отметить мое 60летие.
Объявление о моем авторском вечере было помещено в газете «Абендцайтунг». Газету с криком «Володя, здесь о тебе статья!» нам принесла Маша Штробль. Первой газету взяла моя жена. Пробежала заметку глазами и стала газету сворачивать, чтобы убрать подальше с моих глаз. Поняв, что дело неладно, я выхватил газету, развернул и прочел заголовок: «Hier klingt echt Russisch» («Здесь звучит настоящая русская речь»). И дальше: «Tadschikischer Satiriker liest aus seine Werke…» («Таджикский сатирик прочтет из своих произведений…»).
Газету я порвал и выбросил. Но что делать дальше, не знал. Если б они написали на меня какуюто клевету, я мог бы подать в суд и проучить всех, кто пишет про меня неправду, раз и навсегда. Но утверждение, что я таджикский рабочий или сатирик, не клевета, а просто глупость.
Глупость — ну и ладно… Придя в зал, где должно было состояться мое выступление, я увидел, что на всех стульях лежат какието бумажки. Я взял одну из них и прочел очень лирический текст о том, как я страдал из-за своей еврейской фамилии. Так страдал, что вынужден был покинуть жестокую «Heimat» (родину).
Я был ужасно зол. Я вышел на трибуну. Я сказал публике:
— У вас там у всех лежат бумажки. Порвите их. У меня фамилия не еврейская. Я страдал не из-за фамилии. Я был изгнан из СССР, потому что власть считала меня своим врагом. Я хотел бы знать, есть ли здесь журналисты из «Абендцайтунг»? Если есть, я хотел бы их спросить: неужели вы не понимаете, что, если перед вами будет выступать таджикский сатирик, вы услышите не настоящую русскую, а настоящую таджикскую речь?
Не договорив, я махнул рукой.
В Германии от образованных людей я тысячу раз слышал вопрос:
— А что, разве русский язык и таджикский (узбекский, грузинский, армянский, якутский) — не одно и то же?
В ответ я спрашивал: почему люди, которые знают, что немецкий язык — это совсем не то, что французский или итальянский, не могут понять, что и между другими языками есть разница? «А мы, немцы, — слышал я не раз, — в национальностях не разбираемся…»
Я никогда не попрекаю немцев их нацистским прошлым: нынешние поколения не виновны в том, что творили их дедушки. Но мне часто хочется им сказать: как это вы не разбираетесь, когда именно вы пытались решить, с какой нацией как поступить, кого поголовно сжечь, кого обратить в рабство, кого приблизить к себе?..
Мой юбилейный вечер прошел хорошо. Я читал отрывки из своих книг, слушатели смеялись, аплодировали. После вечера ко мне подошел молодой человек, представился корреспондентом мюнхенской газеты «Зюддойче Цайтунг», одной из самых крупных в Германии, — и попросил об интервью.
— Хорошо, — согласился я. — Но если вы напишете, что я простой таджикский рабочий или таджикский сатирик, обремененный еврейской фамилией, я вас убью.
Корреспондент посмеялся и сказал, что человек он добросовестный и, прежде чем чтонибудь напечатать, все тщательно проверяет.
Я дал ему интервью. Он его записал на магнитофон, долго работал над текстом. Когда интервью вышло, я со страхом взял в руки газету и… Нет, там не было утверждения, что я отягченный еврейской фамилией таджикский рабочийсатирик. Там было справедливо написано, что я родился в Душанбе, но в возрасте восьми лет мне пришлось покинуть мою «малую родину» навсегда по очень серьезной причине. Началась война, и маленькому Вове пришлось бежать от немцев из Таджикистана на Украину.
Второе мое выступление было в Кёльне у Казака. Публика была настроена по отношению ко мне исключительно доброжелательно. И встретила меня дружным постукиванием костяшками пальцев по столу, так немецкие студенты аплодируют. Во время выступления со мной опять случился приступ из тех, какие бывали в Москве. Но в Москве это происходило обычно ночью в постели, а здесь, когда я стоял на трибуне. У меня стало перехватывать дыхание, сознание помутилось, я начинал фразу и забывал, что хотел сказать. Это было странное состояние. Я осознавал, что плету какуюто невнятную околесицу, но мысль путалась, все перед глазами плыло, мне казалось, что я вотвот упаду. Я стал жестами обращаться к Казаку, показывая ему, что мне плохо. Он меня не понимал. Потом я уже просто сказал ему, что мне плохо и я дальше не могу говорить, и попросил его объявить конец моего выступления. Он опять ничего не понял, я сам как-то завершил свою речь, после чего Джефри Хоскинг, который по обмену вел курс в Боннском университете, увез меня к себе, а Казак, так ничего и не поняв, решил, что я как-то схалтурил, обиделся на меня, впрочем, ненадолго. У Джефри я провел клинический эксперимент — выпил стакан водки, и мне стало легче.
Первая заграничная поездка была из Мюнхена в Париж, куда мы приехали всей семьей. Но еще перед ней Оля заболела коклюшем. Ира, как всегда в таких случаях, запаниковала, я тоже был перепуган. Тем не менее мы отправились, но поездка была этим отравлена. из-за этого коклюша я Париж толком не разглядел и ожидавшихся положительных эмоций не получил. Хотя поездка была из самых интересных. Она была организована совместно моим французским издательством Сёй и ПЕНклубом, где в конце концов состоялся мой вечер. Но до того были сотни интервью с корреспондентами газет и журналов. Интервьюеры из самых солидных изданий приглашали меня в ресторан, разговоры с другими проходили в гостинице в Латинском квартале. Моим гидом и переводчиком была в эти дни Наташа Дюжева, красивая женщина, недавно приехавшая, кажется, из Ленинграда и работавшая в «Русской мысли». Вскоре после нашего знакомства она заболела какойто странной болезнью, связанной с полной потерей иммунитета (сейчас я думаю, может быть, это был тогда еще малоизвестный СПИД). Чтобы предохранить ее от возможных вирусов, ее положили в стеклянный саркофаг, и в нем она все-таки умерла.
