Поскольку все советские кино- и телеоператоры были заняты на Олимпиаде и снимали тех, кто выше прыгнет, кто быстрее пробежит, кто дальше метнет копье, то ни один из них не был послан, для того чтобы снять похороны. Снимали иностранцы...
Бабек Серуш: «У меня есть видеозапись похорон Володи. Во время съемок к моему сотруднику Джорджу Диматосу подошел генерал МВД и сказал, что снимать запрещено. Нас выручил Иосиф Кобзон. Он сказал тогда генералу: "И вам не стыдно, что я — еврей Кобзон — должен просить вас, чтобы эти люди могли снять похороны русского поэта!"»
Снимал хронику похорон корреспондент Датского телевидения Сэмюэль Рахлин. Он был потрясен всенародным горем. Через год С.Рахлин выпустит один из первых в мире документальных фильмов о Высоцком — «Владимир Высоцкий — народный певец, народный герой» («Vladimir Vysotsky: Folksinger, Folkher»).
BIO часов в зале тихо зазвучала музыка — «Всенощная» Рахманинова, Бетховен, Шопен, Прокофьев, «Реквием» Моцарта, «Страсти по Матфею» Баха... Следом — Шостакович, музыка к «Гамлету»... И церковный хор.
Медленно-медленно, по двое в ряд, толпу начали процеживать в театр... Ни на одном лице не было любопытства, не было фальши. Скорбь была правдивой и целомудренной. Открыто плакали и мужчины, и женщины...
На сцене сидели у гроба отец, мать, Марина, дети и другие близкие люди, труппа театра, остальные — в партере и на балконе. Сцену от зала отгородила шеренга молодых ребят в голубых рубашках. Это ученики школы каратэ, которых привел А.Штурмин по просьбе Любимова: «Володе, наверное, было бы неприятно, если бы в театре была милиция...» У гроба менялся караул из актеров театра...
Идут и идут люди... Час, второй, третий... Как-то ухитряются укладывать свои цветы — кажется, что на сцене уже нет места.
Ю.Медведев: «Я хотел попрощаться и уйти. В этот день не хотелось видеть людей, ищущих глазами Марину Влади или сыновей от первого брака... Я ошибся. Я стоял у изголовья, и в мою невольную обязанность входило просить людей не задерживаться у гроба... Ведь могла бы остановиться вся многотысячная очередь людей, которые пришли проститься с Володей...
— Будьте добры, пройдите, пожалуйста... Прошу вас, не задерживайтесь...
Я стоял у гроба, пока Володю не вынесли из театра. И я не видел ни одного любопытствующего! Только ощущение большой личной потери...
И слезы... Казалось, что я уже давно забыл, что это такое... А тут слезы лились непрерывно все эти часы... Что-то не совсем понятное происходило со мной. Да и не только со мной...»
Л.Филатов: «...всех невозможно было пропустить. И всех торопили: «Товарищи, побыстрее, побыстрее, — тихонечко говорили. — Побыстрее, товарищи, потому что очень много людей». И вдруг остановился какой-то старик на костылях. Весь в орденах. Седой совершенно человек, белый как лунь, с одной ногой. Застыл над гробом. И никто ему, конечно, не посмел сказать: «Проходите, товарищ, проходите!»
Или, скажем, совершенно ортодоксальная старушка в платочке. Ну трудно предположить, глядя на старушку, что она увлекалась песнями Владимира Высоцкого. Но она попросила, чтоб ее чуть-чуть приподняли — она очень хотела попрощаться и поцеловать Владимира.
Это то, что мы называем действительно национальной утратой».
Пришли проститься с артистом московские театры: «Современник» и МХАТ, Театр на Малой Бронной и Ермоловой, Малый, Сатиры, Вахтангова, Моссовета... Лица, примелькавшиеся на экране, мгновенно узнаваемые: М.Ульянов, Г.Бортников, М.Боярский, И.Саввина, Л.Дуров, М.Козаков, В.Дашкевич, М.Захаров, А.Миронов, М.Вертинская, Ю.Ким, Р.Быков и многие, многие другие... Накануне в культурном центре Олимпиады был концерт, и они, словно с той сцены, всем составом перенеслись сюда.
Пришли космонавты. Проходят в общей очереди, потом становятся в почетный караул... Приходящие сходили со сцены и сидели в зале. Но темнота и тишина создавали впечатление, что зал пуст...
Р.Быков: «...Это был очень погожий день, теплый с голубым небом, очаровательными облаками. Толпа была уже у театра, как сообщили, около тридцати тысяч. Люди сидели, стояли на крышах домов, универмага, киосков. И первое, что поразило, причем об этом стоит подумать: когда собирается много народу, человек сто, двести, триста (а уж в тысяче уже наверняка), найдется один пьяный и один хулиган. И пьяный, и хулиган, чтобы ни происходило вокруг, попытается, как это говорится в быту, «потащить одеяло на себя», стать в центре внимания. Не нашлось среди тридцати тысяч человек ни одного пьяного, ни одного хулигана. Быть может, и были выпившие люди, и даже наверняка. Но только они не тащили одеяло на себя. Повестка дня была ясна и волновала всех — похороны Высоцкого...
Это были народные похороны. Я сидел на полу. Гроб стоял на сцене. Я сел впереди. Так получилось — пришел и сел... И волей-неволей смотрел, смотрел на лица проходящих мимо гроба людей в течение нескольких часов. И эти лица привлекли к себе внимание, несмотря на то что отвлечься от самого факта смерти Владимира Семеновича было трудно. И, тем не менее, факт был значительный. Кто шел прощаться? Шла новая Москва, лицо которой до этого момента я знал не очень близко. Москва, которая мне глубоко понравилась. Я даже не знал, что она может так четко себя выразить... Это была молодая Москва. Не в возрасте восемнадцати — девятнадцати лет, а в возрасте двадцати пяти — тридцати пяти лет. Это были молодые пары — муж с женой, семья — это было видно. Лица были достаточно интеллигентны, достаточно просты. Не было никакого показного горя: кто плакал, тот плакал, кто был притихший, тот — притихший. Это были естественные люди с естественным выражением лиц...»
По приблизительным подсчетам прошло около 7000. Другие тысячи так и не смогли пройти, хотя Любимов говорил, что простятся все, даже если это будет ночью. Он наивно надеялся, что Министерство культуры разрешит перенести спектакль, который должен состояться на той же сцене вечером в понедельник, но не тут-то было...
В начале третьего стало ясно, что прощание, если его не остановить, будет продолжаться бесконечно...
Люди, которые поняли, что все-таки не увидят его, передавали свои цветы стоящим впереди, и цветы поплыли по остановившейся реке.
А в зале звучало: «С миром отпущаеши раба твоего...»
За несколько минут до начала панихиды зазвучал чистый и спокойный голос Гамлета-Высоцкого:
...Каким бесславьем покроюсь я в потомстве,
Пока не знает истины никто!
Нет, если ты мне друг, то ты на время
Поступишься блаженством. Подыши
Еще трудами мира и поведай
Про жизнь мою...
