Усиливаются голод и нищета – они этого не видят и верят, что завтра революция даст не только сытость, но райское блаженство всем и вся.<…> Кругом растет моральный развал, вакханалия садизма и жестокости – для масс это подъем морали.
Питирим Сорокин, 19671
Советский переводчик Валентин Бережков весной и летом 1940 года оказался в Берлине, работая в комиссии, посланной в Германию для наблюдения за поставками технологического оборудования в Советский Союз, которые осуществлялись по условиям торгового соглашения, недавно подписанного между двумя диктатурами. Он был удивлен сходством своей новой окружающей среды: «Та же идолизация «руководителя», те же массовые съезды и парады… Все очень похоже, помпезная архитектура, героические темы, отраженные в искусстве, почти таком же, что и наш социалистический реализм… массированное идеологическое промывание мозгов»2. Видя низкопоклонство толпы перед обращающимся к ней Гитлером, он вспоминал Сталина, стоящего на трибуне Мавзолея, приветствующего марширующие под ним колонны воодушевленных коммунистов. Но в том, что он осознает это ошеломляющее сходство, вспоминал позже Бережков, он боялся признаться даже «самому себе». Между тем, пропасть, разделявшую две диктатуры, он прекрасно понимал. Сталин хотел, чтобы Советский народ построил социалистическое будущее, в котором «все народы будут равны и счастливы». Гитлер намеревался создать «империю господствующей расы» и хотел, чтобы народ создал ее посредством «кровавой бойни войны»3.
Различие было фундаментальным. При всем сходстве в характере функционирования диктатур, в том механизме, который связал воедино народы с их тиранами, в удивительной схожести задач развития культуры, стратегии экономического управления, утопических социальных устремлениях, даже в моральном языке режимов, идеологические цели двух государств различались столь же разительно, как и протестанты и католики Европы в шестнадцатом веке. Краткий период популярности идей «национал-большевизма», процветавших в 1920-х годах, мог проложить пропасть между двумя идеологиями, но эти идеи не были обращены ни к тому, ни к другому диктатору4. Сталин, при всей той ужасной цене, которую ему пришлось заплатить за идею строительства социалистического рая, на протяжении всех лет своей диктатуры полагал, что он борется за мировой триумф угнетенных и эксплуатируемых классов, даже тогда, когда подавляющее большинство его собственного народа безмерно страдало от политической регламентации и экономических лишений. Даже перед лицом миллионов сограждан, убитых, искалеченных, подвергавшихся регулярным преследованиям, в 1945 году уже в конце своей жизни Гитлер продолжал верить в то, что идеал расовой империи был достоин того, чтобы бороться ради него. Обе системы, однако, объединяла одна общая нерешенная и постоянно преследовавшая их проблема, которая заключалась в том, что между идеалом и реальностью в их диктатурах лежала непреодолимая пропасть. Общим для них были и инструменты, которыми каждая система пользовалась для маскировки искажений истинного положения вещей.
Исходным пунктом любых сопоставлений являются попытки найти ответ на вопрос, почему в годы, последовавшие за окончанием Первой мировой войны, возникли две крайние формы диктатуры, которые пользовались самой широкой поддержкой обоих народов, чьи лидеры, проповедуя идеи исключительных и глобальных сообществ, устремились в погоню за абсолютной утопией.
Ни та, ни другая системы не были абстракциями; ни одна из них не была навязана извне. Обе диктатуры не были отражениями непостижимых отклонений исторического развития, но стали результатом особой политической культуры и специфической социальной среды. В этом отношении они были уникальны. Ни одно из европейских государств даже не пыталось и до 1914 года не имело средств охватить полостью все общество во всех аспектах его жизнедеятельности – контролировать или следить за всеми результатами культурной жизни, управлять экономикой, регламентировать общественную жизнь, очерчивать параметры частной жизни и стиль публичного поведения. Первая мировая война вызвала к жизни первые (ограниченные) попытки некоторых государств, управлять полностью всем обществом, контролировать как всю его экономическую, так и культурную деятельность. Однако эти попытки были несопоставимы с масштабами того, что происходило в рассматриваемых системах, в том числе и в Италии Муссолини, давшего жизнь термину «тоталитаризм» для описания системы, охватывающей все общество до основания. Один ответ на более общий вопрос о корнях политического холизма возможно лежит в том, что Цветан Тодоров назвал «культом науки». Всепоглощающая вера в возможности науки понять, а затем трансформировать положение человека была широко распространена с середины XIX века и в более поздние периоды5. Утверждения «сайнтизма» (хотя и не науки как таковой) можно было свести к вере в то, что общество должно быть организовано вокруг объективных научных принципов, и что эти принципы эксклюзивны и монистичны. Отдельные индивиды не играли большой роли, но социальный организм в целом имел огромное значение. Распространенные научные рассуждения обычно имели сильный утопический подтекст. Предполагалось, что наука сможет решить все проблемы реального мира с помощью планирования, реформы медицины, евгеники, социальной инженерии и технических инноваций.
Вера в науку не обязательно порождала диктатуру, однако же, для ее апостолов была свойственна предрасположенность к тому, чтобы видеть науку в авторитарном контексте. Тем временем, основе политической идеологии и социальных устремлений обеих диктатур, советской и германской, лежали научные доводы. Первым виновником был марксизм с его видением социологической утопии, как результата приложения современной экономики и социальных наук к историческому процессу. Основные положения научного социализма, разработанные в трудах Фридриха Энгельса, в равной мере как и Карла Маркса, покоились на вере в то, что законы экономического развития с неизбежностью приведут к созданию условий для возникновения уникальной социальной системы, основанной на уничтожении классов и экспроприации собственности в интересах всего общества. Эти постулаты носили глобальный характер, поскольку утверждали, что коммунистическое общество не только охватит весь мир, оно одновременно искоренит все проявления «ложного» социального сознания, с помощью того, что Маркс (и с еще большей уверенностью Ленин) называл «диктатурой пролетариата». Социальное развитие, согласно утверждению Маркса, привело к возникновению некой формы современного абсолютизма, в то же самое время, обещая полную социальную эмансипацию – парадокс, лежавший в самом сердце сталинистской диктатуры.
